Лев Ленчик - Свадьба
Вот такое мелкое происшествие с самого утра. Не жалко было этих пятидесяти долларов (хотя тоже на улице не валяются), но досада, что вот так нелепо начался день, бередила довольно ощутимо. Плохая примета.
Америку захлестнула эпидемия судебных процессов над администрациями парков, лыжных баз, пляжей и всяких других общественных мест.
Например, пойдет бабушка с внучком в парк, внучек побежит, споткнется, упадет и нос разобьет — порядок, бабушку находит поднаторелый адвокат — и в суд. На администрацию, конечно. Платите, мол, компенсацию за разбитый носик. Адвокату — сорок процентов, бабушке с внучком — шестьдесят. Довольно часто приличная сумма получается. После нескольких таких ушибленных носиков — парки, пляжи и другие заведения вылетают в трубу, ибо не в состоянии платить за страховку будущих посетителей. С каждым новым ушибленным носом страховые компании увеличивают страховую плату с грабительской бесцеремонностью. Отсюда и предельно строгие правила поведения в рискованных для жизни местах.
В Америке может тащить в суд любой любого за любой ущерб, мнимый или реальный. Если в вашем доме ваш дружок хлебнул лишнего и по дороге к себе домой с ним что-то стряслось — будьте добры отвечайте перед судом. Так выглядит демократия в действии. На все случаи жизни у вас должны быть хорошие страховки и хороший адвокат. Не мудрено поэтому, что львиная доля американского богатства сосредоточена в сейфах страховых компаний и адвокатских контор. И те, и другие, сражаясь друг с другом, стоят на страже ваших интересов и прав.
Передемократились — самое подходящее словечко, которое приходит на ум для обозначения всех этих занятных и заклятых демократических штучек-дрючек.
В вопросах защиты индивидуализма и частной жизни, в сфере технического прогресса и житейских удобств Америка, вне сомнений, где-то в веке двадцать пятом, а если вглядеться в характер массового сознания, стадных чувственных бдений и порывов — не иначе, как густое неодолимое средневековье, бабизм-ягизм в наши дни.
На более объективном языке, вне брюзжания и эмоциональных наскоков, — Америка — страна рекордов.
В Америке дождь — самый мокрый, а снег — самый белый.
Национальный баскетбольный турнир официально проходит здесь не иначе, как Всемирный, хотя ни одной зарубежной команды в нем нет. Просто в нем участвуют самые лучшие игроки мира.
В Америке все самое лучшее и все самое высшее:
— самая высокая в мире преступность
— самый высокий в мире процент верующих
— самая высокая среди цивилизованных стран безграмотность
— самое большое в мире число нобелевских лауреатов
— самое большое в мире количество бездомных
— самое большое в мире количество жилья
— самый высокий в мире уровень отчужденности и индивидуализма
— самый высокий в мире уровень массовой благотворительности…
Надо ли продолжать?
После озера, мы с Нинулей отправились в город, в русские магазины за гастрономией. А к вечеру нам надо было подъехать к Исааку, моему другу-режиссеру, поздравить его с днем рождения. Узнав об этом, мама пришла в очень характерное для нее волнение и решительно заявила, что без Нины печь пирожки она не будет. Почему? С тобой же Циля! — Ну и что?
Она не сказала «ну и что», она продемонстрировала это особым движением губ и взгляда, что, разумеется, не могла не заметить Циля, которая тут же сделала пренебрежительный выпад против нее.
— Подумаешь, — сказала Циля. — С пирожками я могу еще управиться сама, а то, что мать моего мужа вечно вешает мне на уши всякую чушь собачью, я уже привыкла.
Разгорелся маленький скандал, и я, оставив Нинулю в роли огнетушителя, отбыл на день рождения Исаака один.
Там-то и столкнулся я с Кириллом, причем так, как никогда до этого с ним не сталкивался. Я не только кричал ему в лицо, какой он скотина, но даже схватил за грудки и пару раз хорошенечко тряханул. Я не помню, когда в последний раз я позволял себе подобную свирепость. Во всяком случае, здесь, в Америке, никто меня таким не видел и не знает. Выпустив пар, я отошел, трясущимися руками налил себе рюмку водки и уселся в конце стола. Благо, гостей было не густо, но стыдно было. В особенности, перед Исааком, всегда олимпийски юморным, ироническим, презирающим малейшее проявление нетерпимости и экстремизма.
— Кого ты защищаешь? А? Кого ты взялся защищать?! — говорил Кирилл, подойдя ко мне почти вплотную и стоя надо мной, как древнеримский трибун. — Подонка? Палача?.. Ну давай рассудим. А? Что? Давай рассудим спокойно. Ты уже забыл, откуда ты родом! Что там делали с нами!… Ага, я пониманию, можно забыть. Но инстинкт отца! Должен же быть у людей элементарный отцовский инстинкт. Защитная реакция!… Ты бы лучше на нем свою силу пробовал. А? Что?.. Нет, я тебе так скажу. Ты можешь быть на его стороне, но меня ты в союзники не затянешь. Хорошо?.. Я могу помочь тебе только тем, что на свадьбе вашей меня не будет. Хорошо?
— Очень хорошо, — сказал я. — Спасибо. Именно такого заверения я и хотел от тебя услышать.
Я откланялся и ушел, оставив не тронутой налитую рюмку, не прикоснувшись ни к какой еде, трезв, голоден и зол, как собака. При этом, злость моя была направлена, главным образом, на меня самого, несдержанного, суматошного, не умеющего жить и общаться, не умеющего ощущать радость жизни как таковой, вне мишуры правил, принципов и прочей морализирующей трухи — всего этого театра декорированных надуманных условностей. В нормальных людях, к каким бы идейным завалам ни увлекала их страсть, на дне остается нечто ни с чем не сравнимое, не разменное, самодовлеющее. Инстинкт бытия. Абсолют.
Не инстинкта отца во мне нет (этим богат, пожалуй, через край), а инстинкта собственных потрохов, плоти, тела. Способность дорожить биологической первоосновой своего «я» (ведь не вечна, а ежечасно разрушаема и тленна) — вот что вытеснено во мне безотчетным напором шелухи, страстями и заботами вторичного или десятеричного свойства. Тупо. Надо освободиться. Надо от всего освободиться…
По мере приближения к дому я, видимо, настолько преуспел в этом намерении, что к моменту парковки ничего, кроме голода, не ощущал.
Наша кухня к моему приезду, несмотря на весьма скромный размер, напоминала кухню общепита, где готовят на сотни ртов. Стоял дым столбом, шло безостановочное производство пирожков. С мясом, с капустой, с картошкой. Все четыре конфорки были заняты огромными сковородами, на которых аппетитно шипели, полнели, плясали, набираясь румянца и жира, легкие пышнотелые пирожки. Циля старательно колдовала над ними с вилкой-лопаткой в руках, стараясь вовремя перевернуть, подладить их к центру или к краю сковородки, а то и вовсе выбросить на стоящее подле глубокое блюдо в нужной кондиции, чтобы и бледными не остались и, не дай Бог, не подгорели. Нинуля раскатывала тесто, вырезала из него кругляшки кромкой опрокинутого стакана, бросала в них щепотки начинки, а мама аккуратно и ловко слепляла края. Несколько блюд с уже готовыми пирожками, стояли на встроенных шкафчиках-прилавках по обе стороны плиты и крана.
Едва я вошел, мама сообщила мне, что двести штук уже сделаны, осталось четыреста:
— Ничего, не волнуйся, у нас еще есть время, — добавила она.
Шестьсот штук — великолепно, — подумал я, прикидывая, что будет где-то в среднем по пять-шесть штук на каждый рот. Я был чертовски голоден, но примоститься здесь, на кухне, не было места.
— Тебя что, не покормили там? — не без поддевки спросила Нинуля.
Она налила мне тарелку супа и вынесла на веранду. Я с хлебом, большой головкой белого лука и бутылкой водки последовал за ней. Ко мне подсели Сема с Гришей, но не есть, а за компанию.
Гриша спросил:
— И водку ты будешь жлекать? В такую жару?
Несмотря на сумеречный час, жара, в самом деле, была нестерпимой. С нас ручьями стекал пот. Я поднял рюмашку за их здоровьице.
В холодильнике было навалом всякой вкусной снеди, а я с удовольствием уминал пищу, простую и здоровую, из наших старых советских времен, когда ничего другого было не достать. Суп, лук, краюха свежего хлеба с хрустящей корочкой. Были ли мы счастливы тогда?
Смешной вопрос, может быть, нелепый. Его всегда к слову и не к слову задает себе и мне Исаак. Я ем, смотрю на Гришу с Семой, а думаю об Исааке.
— Ты понимаешь, — говорит он, — ну не может же быть, чтоб мы совсем не знали там счастья. Ну хоть какого-то, ну хоть иногда. Вспомни. Фильмы, песни, духовые оркестры (Он напевает духовой маршевый мотивчик). Я обожал марши. А вальсы? На сопках Манчжурии. Но ты послушай, послушай! (Напевает вальс с таким вдохновением, как будто сам его сочинил). Нет, не может быть, счастье все-таки было. Было! Были все-таки счастливые моменты. Да еще сколько! Все же шла жизнь, несмотря ни на что. А женщины! А эти юные девы с шелком распущенных белесых волос! У меня до сих пор на губах еще их аромат. До сих пор! Представляешь?
