Альберто Моравиа - Римские рассказы

— Ужинать нам не стоит… Наедимся в полночь, на пикнике. Одного пирога, который я несу, хватит человек на сто.

И впрямь, коробка с пирогом была огромная. Я сказал жене, чтобы она не беспокоилась — пирог понесу я сам.

В половине одиннадцатого мы вошли в подъезд Крочани, квартира которого помещалась как раз над магазином. Крочани жили здесь, должно быть, лет пятьдесят, а то и больше. Здесь жил еще Крочани-дед в те времена, когда винная лавка была всего лишь распивочной, куда рабочие заходили выпить стаканчик. Отец нынешнего хозяина расширил торговлю, продавая вино оптом. Теперь здесь жил Адольфо Крочани младший, который, кроме вина, продавал еще виски и всякие заграничные ликеры. Это было одно из обветшалых строений старого Рима, все состоявшее из коридорчиков и маленьких комнатушек; но Крочани, молодой человек с одутловатым лицом и маленькими глазками, гордо повел нас в столовую. Вот это красота! Вся мебель новая, из полированного красного дерева, с бронзовыми ручками и тонкими ножками из белого клена. В последний раз, когда я был в этой комнате, в ней еще все сохранялось в том виде, как было прежде: дешевый стол, соломенные стулья, фотографии на стенах, швейная машина в нише у окна. Теперь всего этого уже не было. Кроме новой мебели, я заметил в комнате еще картину с изображением заката на море в большой золоченой раме, огромный радиоприемник, служивший также буфетной стойкой, фарфоровые статуэтки голых женщин, клоунов, собачек, а на накрытом столе — сервиз из самого тонкого фарфора с розовыми цветочками.

— Я купил все это на площади Аргентина, — сказал мне Крочани, показывая на обстановку комнаты. — Угадай-ка, сколько я заплатил?

Я назвал какую-то цифру, и он ее утроил, раздуваясь от тщеславного удовлетворения. Тем временем подошли и другие, и скоро все были в сборе.

Кто здесь был? Здесь был Толомеи, рослый, усатый парень, который, отвешивая товар, говорил служанкам: «Пойдет?». Здесь был пекарь Де Анджелис, маленький человечек с лицом простака, но порядочный плут; мальчишкой он просил милостыню, а нынче продает всему кварталу лапшу. Здесь был Де Сантис, торговец птицей, который и теперь остался таким же крестьянином, как в те времена, когда он приходил в Рим с корзинкой свежих яиц; у него безволосое, серое, пухлое лицо, похожее на булку, и корявая речь жителя Витербо.

Здесь были также их жены, разодетые в пух и прах, но детей они не привели, потому что, как сказал Крочани, разливая вермут, это вечеринка коммерсантов, собирающихся встретить наступающий год прежде всего как коммерческий год, в течение которого они должны заработать уйму денег. По правде сказать, здесь эти люди мне нравились еще меньше, чем на пороге своих лавок: торгуя, они прятали свое самодовольство и даже плакались покупателям, но теперь, когда клиентов не было и они готовились сесть за праздничный стол, самодовольство так и перло из них наружу.

Мы сели за стол в одиннадцать часов и сразу набросились на закуски Толомеи. Тут пошли шутки: кто спрашивал у Толомеи, действительно ли колбаса из настоящей свинины, кто вспоминал его любимые выражения, вроде: «Пойдет?». Но это были беззлобные шутки людей равных, одного круга, где все стоят друг за дружку. Вот если бы я шутя сказал, что такие закуски позволяю себе не часто, то, думаю, это их покоробило бы. Поэтому я предпочитал есть молча. За пирожками все немного притихли, может, потому, что бульон был горячий и приходилось дуть на него, чтобы не обжечься. Кто-то, однако, заметил, что пирожки на сей раз с настоящей начинкой, а не полупустые, какие обычно продают покупателям, и все засмеялись. Я опять промолчал, но съел две полные тарелки бульона, чтобы согреть желудок. Наконец появились две жареные индейки, громадные, как страусы, и, глядя на них, все снова развеселились и начали приставать к торговцу птицей, спрашивая, где он раздобыл эти два чуда природы, не у знаменитого ли Де Сантиса, снабжающего птицей весь Рим. Но крестьянин не понимал шуток и ответил, что этих индеек он отобрал из сотни и собственноручно откормил у себя дома.

Я и на этот раз ничего не сказал, только заботливо выбрал огромное, как монумент, бедрышко и три куска с начинкой, а затем еще квадратный кусок, не знаю откуда вырезанный, но тоже вкусный. Я ел с таким аппетитом, что кто-то заметил:

— Посмотрите-ка, как Эджисто уплетает!.. Видно, не каждый день тебе случается есть такую индейку, а, Эджисто?

Я отвечал с полным ртом:

— Вот именно! — а про себя подумал, что хоть раз они сказали правду.

Бутылки Крочани между тем исправно ходили по кругу, лица сидевших за столом сияли, красные и блестящие, как медная кухонная посуда. Ни о чем другом, кроме еды, никто не говорил, потому что, собственно, им и не о чем больше было разговаривать. Единственный человек, который мог бы что-нибудь сказать, был я, именно потому, что, не в пример остальным, дела у меня шли плохо и я предавался грустным размышлениям, а размышления, хотя и не наполняют желудок, по крайней мере, наполняют мозг.

Когда с индейкой было покончено, подали салат, к которому никто даже не притронулся, затем сыр и фрукты; тут Крочани объявил, что наступает полночь, и, обходя стол, продемонстрировал всем бутылку шампанского, которое, как он сказал, было настоящим французским шампанским, из тех, что он продавал по три тысячи лир с лишним за бутылку. Уже собирались откупорить шампанское, но тут все закричали:

— Твоя очередь, Эджисто, покажи-ка теперь свой пирог.

Я встал, прошел в глубину комнаты, взял коробку с пирогом, вернулся, снова сел на свое место и торжественно положил коробку на стол. Я предупредил:

— Это совершенно особенный пирог, сейчас увидите. Потом открыл коробку, засунул туда руку и начал

распределять содержимое: по склянке чернил, перу, тетрадке и букварю каждому из мужчин. О женщинах, сказал я с извинениями, я не подумал.

От такого сюрприза все опешили и сидели молча; они плохо понимали, в чем дело, еще и потому, что осоловели от вина и еды. Наконец Де Анджелис сказал:

— Постой, Эджисто, что это за шутки? Мы же не дети и в школу не ходим.

Де Сантис, которого совсем развезло, спросил:

— А где же пирог?

Я поднялся и ответил:

— Это ведь пикник, не правда ли? Каждый приносит тот товар, который есть у него в лавке, не так ли? Вот я и принес вам то, что у меня было: чернила, перья, тетради, буквари.

— Да ты что? — выпалил Толомеи. — Дурак или прикидываешься?

— Нет, — ответил я. — Я не дурак, а торговец писчебумажными товарами. Ты принес закуски, которые мне приходится покупать у тебя круглый год. А я принес то, что у меня имеется и что тебе никогда и в голову не придет купить.

Де Анджелис сказал примирительно:

— Хватит, садитесь, не будем портить себе кровь.

Его послушались. Подали всякие сласти, бутылки

были откупорены, и все снова стали пить.

Но я заметил, что никто не хочет выпить за мое здоровье. Тогда я поднялся с бокалом в руке и сказал:

— Раз вы не хотите пить за мое здоровье, я сам произнесу тост. Желаю, чтобы вы в этом году немножко больше читали, даже если бы на худой конец вам пришлось немножко меньше продавать.

Тут раздался хор протестов, а потом Крочани, выпивший больше других, крикнул, рассвирепев:

— Заткнись, ублюдок! Типун тебе на язык! Продавай свои книги кому хочешь, а сюда нечего ходить надоедать нам, не то смотри! Убирайся-ка лучше восвояси, и так уж сколько сожрал.

— Значит, — ответил я, — ты не хочешь выпить за процветание книготорговли?

— Заткнись, шут гороховый! Дурак, невежа, нахал!

Теперь все принялись меня оскорблять. Я в долгу не оставался и не терял присутствия духа, а жена дергала меня за рукав. Больше всех был зол хозяин дома. Он требовал, чтобы мы ушли.

В общем, не знаю, как я очутился на улице; я весь дрожал от холода, а жена плакала и повторяла:

— Видишь, что ты наделал. Теперь мы нажили себе врагов, и этот год будет еще тяжелее прошлого.

Так, препираясь между собой, окруженные сверкающими праздничными огнями и летевшими из окон осколками бутылок, мы вернулись домой.

Родимое пятно

Мне очень неприятно, что я огорчил сестру, но все равно рано или поздно я бы обязательно поссорился с моим зятем Раймондо. И это не моя вина. А дело было вот как. В первый жаркий день, поутру, свернув в узелок купальный костюм и полотенце и привязав все это к седлу велосипеда, я взвалил велосипед на спину и направился к лестнице, надеясь улизнуть незаметно, чтобы поехать на пляж в Остию. Но вот что значит не везет! Кого, вы думаете, я встречаю у самой двери? Раймондо, собственной персоной! Из всех живущих в нашем доме я встречаю именно его. Он, конечно, сразу же заметил мой узелок и спрашивает:

— Ты куда это собрался?

— В Остию, купаться.

— А работа?

— Да какая работа?