Ярослав Астахов - Крушение лабиринта
– Она бы уже давно открыла объятия тебе, смерть, – шепчет ей, отвечая, Тессий, и губы его касаются нежной раковины ее уха, – когда бы не оранжевый луч, связавший нас воодно. Тебя ведь затащило потоками в чащу водорослей, весьма далеко под скальный выступ. Я никогда бы не обнаружил, где ты! Мне указала это лишь световая нить – сила, сопрягающая наши сердца.
– Я не пытался ничего высмотреть, – продолжает он, целуя плечи ее и грудь. – Просто прыгнул. Затем следил за лучом, неуклонно выдерживая направление посреди беснующегося потока. И вот уже тогда, под водой, увидел: тебя зажало в расселине… Айра! Лишь это сопряжение душ, твоей и моей, позволило спасти тебе жизнь. Скажи: то, что возвращает жизнь… можно ли такое остановить… страхом смерти?
СУМЕРКИШирокие языки воды набегают на берег и отступают. Белесые текучие кружева пены светлеют в сумерках. Они безостановочно изменяются под ногами Тессия, нестойкие живые узоры, как и под ногами бредущего рядом Селия.
И Тессий говорит, а Летучий внимает повествованию. И оба увлечены так, что они едва ли даже заметили: зашло солнце.
Рассказывая, бог словно переживает заново все, с ним бывшее. Несущиеся из темноты громады… ходы в стене, дымящиеся легко и едко… и эти невообразимой глубины бездны, что отверзаются внезапно в провалах ненадежных карнизов – зияющие пространства, где монотонно кружатся каменные орбиты…
А потрясенный Селий пытается вообразить себе это все.
– …Я выбрался только благодаря оранжевому лучу, который мне указывал путь. И луч этот не исчез и после того, как вывел меня из миров отчаяния. Теперь он всегда со мною. Вот мы с тобой говорим – а я его сейчас вижу, Селий. Оранжевая нить убегает в сторону, вдаль и вверх… Луч проницает бо льшие расстоянья, чем взор, но он способен становиться и очень коротким. Потому что… сейчас я расскажу тебе главное о моем Искусстве… потому что завершение этого луча – сердце Айры.
– Нет, даже и не так, Селий, – прибавляет бог, помолчав. – Начало этого луча – сердце женщины, с которой мы находим друг друга всякую огневую ночь.
Летучий бог оборачивается и сбивается с шага, услышав имя. И оба останавливаются посреди откатывающей пены… и Тессий продолжает:
– Теперь, благодаря прямой светящейся нити, я всюду узнаю Айру. Будь это в маске или в плаще. Теперь она моя вся. И душой, и телом… И, вероятно, я этого искал всегда в Лабиринте, Селий. Да, не меча! А сопрягающего воедино души луча оранжевого! Блаженства абсолютного слития… Теперь я испытал это. И я тебе скажу, друг: я лучшего никогда не знал! Ни человеком, ни богом… Вот, наконец, оно – не виданное до сего времени Искусство, мое Искусство, луч света, перечеркнувший безотрадные гибельные места – нить Айры!
Ошеломленный, Селий не может вымолвить ничего. Одновременно и безотчетно собеседники трогаются вновь с места и продолжают путь свой в молчании. Зачарованный, медленно бредет Селий по левую руку Тессия, переставляя машинально ноги в шипящей пене…
Летучий бог произносит, наконец:
– Но ты ведь говорил, Тессий: женщина, которую тебе дарит Круг ночь за ночью… она ведь более высокого роста, чем ты. Теперь ты говоришь еще: это Айра. Но Айра ниже тебя… и почти на голову. Как же так?
Едва ли он сомневается. Бог никогда еще не лгал богу, да и зачем бы? Скорее Селий потрясен этой новой открывающейся возможностью, о которой я рассказал ему, до самых глубин души… И вот, он обращает ум к незначительному – ко случайной загадке. Желая словно бы заслониться ею, хотя бы на какое-то время, от слепящего света… Что же, имеет смысл поговорить и о проблемах сопутствующих.
– Это не так уж и странно, мой друг, я думаю. На Круге все мы заворожены силой огневого Столпа; восхищены музыкой – неслышимыми сонатами, что текут в камне. Биенье Силы пронизывает все наше тело – мы постоянно в трансе. А это значит: на Круге ум не оценивает впечатлений, а только лишь принимает их в себя, глубоко и бережно. И – первое впечатленье остается навек! И более, чем вероятно, что впечатление это окажется метафорой восприятия. Вот так и произошло со мной, Селий. Как только я увидал ее, мою Айру… тело ее, немыслимо совершенное… ее движения в танце – мое внимание все сконцентрировалось на ней! Все остальное показалось вдруг мелко, совершенно неважно! Я узнавал тогда только лишь ее тело, и что же, вот – я воспринял его укрупненно. И это было невольное метафорическое отображенье значения отношений с ней, которое ведь я уже тогда прозревал, хотя и не сознавая, пока, своего прозрения.
И боги продолжают свой путь…
– Получается, – произносит Селий, – что не у одного только страха оказываются «велики глаза»? Они велики у всякого сильного впечатления… так, выходит? Непроизвольная метафора наложилась, в твоем сознании, на действительный образ. И это закреплялось каждою огневой ночью, потому что ведь на Круге мы все видим таким, как есть оно внутри нас. А несоприкосновенность плащей и масок не позволяла разрушить эту иллюзию.
– Именно, – соглашается Тессий. – Думаю, такое происходит и во всякой живой душе, не в моей одной. Да и не только размеры видимого претерпевают метафору. Разве не постоянно мы сотворяем преображения, безотчетно… Да в этом и состоит отличие жизни, может быть! И потому, вероятно, люди предпочитают мифы о нас – хроникам о нас. Миф более реалистичен, я думаю, потому что он, как и жизнь, содержит в себе метафору. И даже я полагаю, Селий, метафорический лабиринт представляет собою ответвление великого Лабиринта. Одно из наиболее мощных… И в этом ответвлении тоже существуют участки, где изменяются стены! Одна из ярких метафор моего внутреннего лабиринта рухнула, как только я осознал, что Айра и моя Женщина Огневого Круга – это одно.
«Как только я осознал…» Да, я осознал это! Счастье, что канула невыносимая раздробленность бытия и перед нами теперь – просторы безграничного слития… Почему же – укол тревоги? Для этого же никаких оснований! Нет, я не хочу произносить об этом ни единого слова. Но… мой друг, похоже, понимает все уже сам, судя по тому как изменяется выраженье его лица.
– Погибельная это дорога! – произносит Селий, мрачнея. – Искусство, давшее тебе зрелость, оно… вместо того, чтобы окончательно поровнять с нами – тебя нам противопоставило! Тессий, Тессий… разгадыватель и крушитель метафор, ты порождаешь у меня в голове… бездну мыслей. И я боюсь этой бездны. Как будто бы теперь я отравлен! Или же опоен вином. Или же… я даже и не могу понять, чего в этом кубке больше, яду или вина? Мне в первый раз в этой жизни требуется… некоторое время, чтобы все эти новые… все эти чужие мысли – оформились во что-то определенное. Впрочем, есть и одно, что я отчетливо чую уже теперь. Ты все-таки нашел… меч. И лезвие взнесено над нами. Над Айрою, над тобой… над каждым вообще богом и человеком Острова! Ведь если незамечаемые самообманы и вправду представляют собою ветвь Лабиринта – значит… с момента осознания этого предопределено крушение Лабиринта. Приходят сумерки… Сначала это сумерки богов, а потом, конечно же, – всего Благословенного Острова…
– Я знаю тебя давно, Тессий, – негромко прибавляет летучий бог. – Ты постоянно стремишься выглядеть непреклонно-самостоятельным (пред собою, не перед нами)… потому что очень раним. Так вот: ты первый пожалеешь о своей нежданной удаче. О странном этом Искусстве, новом для нас… и грозном. Тогда ты произнесешь, наверное: «Мне лучше было бы сгинуть, мне лучше было бы затеряться в мире орбит, вертящихся в пустоте!»
Часть седьмая
НОЧЬ
Тихая, глубокая ночь. Но Тессий не прилег на ложе и не сомкнул глаз. А только лишь сидит неподвижно и смотрит прямо перед собой. В никуда. Луна, ясная и высокая, бросила на колени ему свой свет…
Шуршание одежд слышится ему вдруг.
Вздрогнув, он оборачивается.
Но никаких изменений в обители его. Арочный провал, уходящий в недра, все также пуст. Лишь светится вино в позабытой чаше. Оно как будто сияет. Луч лунный переместился и теперь высвечивает чашу его до дна. Немалое уже время, видимо, бог пребывает ко всему безучастен.
Однообразная трель сверчка вспыхивает и гаснет.
Все тихо…
Тихо…
И Тессий принимает прежнее положение
(померещилось!)
и, голову оперев на руки, замирает.
Остаться бы наедине с бездной внутренней.
На месяцы.
На века.
