Алексей Никитин - Маджонг
— Жди здесь, — бросил он Селифану и поспешил к корчме.
— …и даже сесть негде, — донеслись до него последние слова корчмаря.
— Ты, братец, нас не путай, — с ходу, не переводя духа, подоспел Чичиков на помощь Петрушке. Видишь, что за птица к тебе залетела?
И тут же, не пойми откуда, возникла у него меж пальцами и затрепетала в густом, тяжелом свете фонаря новенькая «синица». Взгляд корчмаря, до сего момента сонный и безразличный, вдруг сверкнул жизнью. «Синица», между тем, порхнув перед носом, ткнулась корчмарю в руку и была им принята. Мгновенно все вокруг них переменилось: словно сами собой отперлись ворота и, выслушивая наставления Селифана, кто-то уже вел распрягать лошадей, какая-то фигура в тулупе спешила за дорожными вещами путешественников, зажегся свет в горнице, и девка потащила на стол чугунок с чем-то, пахнущим так замечательно, что у Чичикова заслезились и словно сами собой стали мигать глаза. Один только корчмарь, хоть и сделал нехотя несколько медленных шагов, открывая Чичикову дорогу внутрь, даже не подумал снять хмурой мины. Он не был рад ночному гостю и не скрывал этого.
* * *Места в корчме и впрямь было немного. Разные люди всяких званий и чинов спали там на лавках, а иные и на полу, пережидая внезапную апрельскую метель. Закинув голову и словно покрывшись пышными усами своими, звонко посвистывал носом польский панок. Рядом с ним, уронив голову на стол, тихо спал хохол. Под боком у него, как дитя подле отца, подняв к голове худые колени, примостился жид, а напротив, разбросав ноги в рейтузах, коротко всхрапывал драгунский офицер. Из мрака, поглотившего углы, сопели и постанывали еще какие-то фигуры. Их было много. Их было не счесть.
— Да тут целый Ноев ковчег у тебя собрался? — осмотрев комнату, ткнул корчмаря кулаком в живот Чичиков и быстрым, при других обстоятельствах не совсем даже приличным для человека его лет и наружности, шагом направился к столу.
Корчмарь проводил его таким взглядом, что самим чертям в лесном болоте стало бы тоскливо, и не стал отвечать. Чичиков, впрочем, этого и не заметил. Из горшка на тарелку было выложено нечто невозможное. Сочное, нежное, пропитанное жиром, прикрытое тонкой хрустящей корочкой. Что это было? Крученык или шпундра, а может, верещака? Не знаю, не знаю, не могу сказать. Не знал и Чичиков. В другое время он не упустил бы случая подробно расспросить корчмаря, как называется поданное ему блюдо и из чего оно готовится; какие кладутся в него специи? сколько зерен простого перца, да сколько английского? почем отдавали свинину этой осенью на ярмарке в Киеве? а почем в Сорочинцах? и сколько стоит перец в бакалейной лавке? да сколько ржаная мука? да сколько пшеничная? Бог знает, какую бездну вопросов мог бы задать Чичиков корчмарю, если бы тот не вышел из комнаты, не медля ни минуты, едва лишь ночной гость приступился к кушанью. Чичикова оставили ужинать в одиночестве и в тишине, если можно назвать одиночеством общество спящих путников, если можно счесть тишиной их храп, и сопение, и стоны, и срывающиеся иной раз с губ невнятные крики. Только из-за стены, отделявшей горницу от кухни, доносились до него шаги, отрывки разговора, чудились даже голоса Петрушки и Селифана, которых, верно, в то же время потчевали там.
Покончив с содержимым чугунка, Чичиков вздохнул, расправил руки и крепко потянулся, после прошел по комнате раз и еще раз. Ему следовало бы приискать себе место для сна — ночь только начиналась, но лечь было негде — разве что на полу, — да и не хотел Чичиков спать. Ни на перине, ни на печи, ни, тем сильнее, на полу. Он был свеж и бодр, точно не трясся он перед этим целый день в бричке, не мерз под снегом, не терял дорогу, едва отъехав от города. Павел Иванович еще прошел по комнате, стараясь не задеть спящих, и тут услышал шум от двери. В корчму пожаловал новый гость.
— Вот мне и собеседник, — довольно потер руки Чичиков и, окинув быстрым взглядом комнату, решил, что лучше ему вернуться к столу. Едва подсел он к остывшему уже чугуну, как дверь комнаты распахнулась. Первым ввалился в нее корчмарь — теперь его было не узнать. И следа не осталось на лице его от былой неприветливости, да и само лицо не так-то просто было разглядеть. Корчмарь то и дело кланялся, низко сгибая свою спину, приглашая прибывшего войти в комнату.
— …и поросенка, — донесся до Чичикова густой голос гостя, — есть у тебя поросенок?
— Слушаюсь, ваше сиятельство, — приседая от восторга и усердия, невпопад ответил корчмарь. — С каким прикажете соусом?
— С хреном, конечно! С хреном и со сметаною.
На этих словах новый гость вошел в комнату. Чичиков замер. Он ожидал увидеть тяжелое золото эполетов на плечах вошедшего, седину бакенбардов, подчеркивающих резкие складки рта, привыкшего повелевать. Он ожидал видеть власть, но перед ним стоял лишь небольшой человек средних лет и обыкновенной наружности, во фраке неясного темного цвета. Однако же Павел Иванович встал и, выйдя из-за стола, представился: «Коллежский советник Чичиков. Еду в Херсонскую губернию. По собственной надобности».
В ответ гость лишь кивнул, да, проходя к столу, так и не назвав себя, фамильярно хлопнул его по плечу. Чичиков остался стоять посреди комнаты, не понимая, что же происходит, но почему-то чувствуя, что приехавший имеет право так вести себя с ним. Мимо, едва не оттолкнув его, пробежал корчмарь, унося со стола остатки ужина. Между тем гость расположился на том самом месте, которое только что занимал Чичиков, оглядел сумрачное пространство корчмы, поднял брови, разглядывая спавших по лавкам, и, наконец, уткнул свой ровно ничего не выражавший взгляд в Павла Ивановича.
— Коллежский советник. По собственной надобности, — повторил гость, разглядывая Павла Ивановича. Тут Чичикову показалось, что тот повторил не только его слова, но и сам голос, и даже некоторое недоумение, отложившееся в речи Чичикова, он тоже не обошел вниманием. — Наслышан, наслышан. Давно хотел познакомиться лично. Составить собственное мнение. А то все доклады да отчеты. Бумаги, — гость насмешливо прищурил глаз. — Ну, скажи мне, Павел Иванович, можно ли верить бумагам? А?
Чичиков помялся, пожал плечами, откашлялся. В горле у него вдруг сделалось горячо и сухо. Слова толпились в нем бесформенною массою, цеплялись друг за друга и застревали, не умея найти выход.
— С кем. Прошу меня извинить. С кем. Нас не имели чести. Прошу прощения, не представлен.
— Да полно. Стоит ли чиниться? — откинулся на лавке гость. — Зови меня просто князь Такойто.
— Слушаюсь, ваше сиятельство, — поклонился Чичиков. — Чувствительно рад знакомству, ваше сиятельство. Большая честь.
— Так ты не ответил мне, Чичиков, — напомнил князь. — Скажи, можно ли бумаге верить? Вот ты, веришь ли казенной бумаге?
— Да как же-с, ваше сиятельство? Всенепременно. На казенной бумаге весь порядок в государстве держится, все умонастроение. Сие есть альфа и омега.
— И альфа, и омега? — рассмеялся ночной гость. — Ну-ка, разъясни мне, друг любезный, про альфу и омегу.
Чичиков вовсе не рад был пристальному вниманию, которым дарил его князь, да и предмет разговора представлялся ему опасным, однако же какая-то сила не давала ему замолчать, не позволяла свернуть на темы легкие и пустые.
— Я так представляю, что губернатор.
— Не-ет, Чичиков, — замахал рукой князь, — ты за нос-то меня не води. Сказал же «альфа и омега», стало быть, не губернатор. Давай с начала все. Давай-давай.
— Извольте, ваше сиятельство. Пусть и не губернатор, пусть хоть министр, да хоть сам Государь.
— Что же Государь?
— Государь наш, утром.
— После кофию?
— После кофию.
— Однако же, перед смотром дворцового караула, — поднял палец князь.
Чичиков озадаченно посмотрел на торчащий его палец и потер в задумчивости подбородок.
— Ну, хорошо, хорошо, не думай об этом, — тут же ободрил его князь. — Перед смотром или после. У Государя так заведено: кофий, доклад советника, потом смотр караула. Значит, после кофию.
— Велит исполнить то-то и то-то.
— Для примера скажем: выступить в поход.
— Выступить в поход, — согласился Чичиков. — Против Турка.
— Верно, против Турка, — поддержал князь. — Хозяин, чертова твоя рожа! — Не переводя духа и не отрывая взгляда от Чичикова, вдруг крикнул он. — Долго ли ждать мне еще поросенка?! Немедля неси, мерзавец! — И вновь ровным голосом напомнил Чичикову: — Так, против Турка.
— Так точно-с. Государь наш утром после кофию, пребывая в добром здравии, отодвинет самую малость шторку на окне, глянет долгим взглядом на Неву, а потом обернется к советнику и скажет гладко и без запинок: Божиею милостью мы, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая, повелеваем нашим доблестным войскам сию же минуту выступить против Турка. Если бы у Государя был в заводе аппарат аглицкой или, скажем, немецкой работы, который тут же его слова разносил в уши всем генералам, какие только ни есть в России, то и бумаги казенной не понадобилось бы. Однако ж нет такого аппарата! И поэтому советник, услышав царскую волю, немедля мчится через весь Дворец в Департамент и там слово в слово диктует монаршую волю начальнику Департамента. Начальник передает ее столоначальнику, тот — переписчику. Переписчик переписывает, столоначальник читает и ставит внизу закорючку, начальник читает, ставит чуть выше другую закорючку, советник — третью и мчится к Государю. Государь читает, собственной рукой подписывает: «Николай» — и отправляется на смотр. А Указ — срочно в типографию, и оттуда — во все полки: в Тифлис, в Одессу, в Таганрог, в Измаил, в Киев, в Москву. И пока Государь делает смотр, они всё уже знают, рассылают фуражиров и готовят прощальные обеды. А отдельный оттиск отсылается со специальным курьером в Стамбул — Турецкому Султану, чтобы тот мог подготовиться к встрече и одеться подобающим образом.
