Александр Дорофеев - Московское наречие
Гармония сфер
В Варшаву его пригласили на Съезд реставраторов. Предполагалось, что сделает сообщение о восстановлении Будды. Настроился он по-деловому. Захватил фотоаппарат «Зенит» и общую тетрадь для дневниковых записей.
Отель, где разместили, не был, вероятно, роскошным, но очень отличался от гостиницы в Бесзмеине. Да все тут было несколько иным, хотя из окна виднелось пирамидальное здание со шпилем, живо напоминавшее московские высотки.
Давно уже не свистели в этих сферах божественные ураганные ветры, земля не сотрясалась, но сам покой и какая-то тихая торговая прочность возбуждали с непривычки.
«Если мир уподобить пирамиде, – подумал Туз, – то легко представить в основании обширную родину в виде темного магического квадрата. А чем ближе к вершине и скупее пространство, тем светлее, тем меньше зла времени». Впервые оказавшись на расстоянии от отечества, он ощутил неугомонную беспризорность иностранца. Немедленно захотелось чего-нибудь такого, прежде мало доступного. Например, проверить, изгоняют ли после одиннадцати из номера гостей женского пола. Влекло, несмотря на поздний уже час, пройтись по улицам. Похоже, приоткрылся-таки третий глаз, ясно узревший все прелести земной жизни. Туз коротко выразился в дневнике словом «кайф» и вышел в коридор.
Милые горничные интересовались икрой, водкой и шоколадом. Звучала музыка, располагавшая к легкой жизни в достатке. На первом этаже из укромного магазинчика доносилось нежно-тревожащее «Беса ме му-у-у-чо», а пани в голубом фраке манила, казалось, расцеловаться. В кармане у Туза были кое-какие выданные на поездку злотые, но в этой лавке их не принимали. Он вывалил горсть монет, надаренных за прошедшие годы капиталистическими подругами. Ничуть не удивившись, пани все пересчитала, будто привела прожитое к общему знаменателю, вернула только венесуэльский «боливар», и пригласила жестом выбирать.
О, Туз желал многого, включая саму пани, но сомневался, хватит ли на банку пива. Однако указал на виски. И получил еще сдачу бумажкой в десять долларов, прежде не осязаемых. Вернувшись рысью в номер, так же быстро выпил и почуял в себе бьющую копытами белую лошадь. Он угодил в резонанс естественному звучанию мира, которое на просторах его отчизны преднамеренно глушилось, а здесь сразу подсказало продать «Зенит». Сроду не торговал, но теперь понял – нет ничего легче и заманчивей простого обогащения. Стоит пожелать, как все свободные духи спешат на помощь. Неважно, какие и откуда. Только доверься, и все устроится само собой.
У черного входа в ближайший ресторан уже поджидал один из них по имени Ладислав, во плоти и белом костюме. Он не только прекрасно говорил по-русски, но, видимо, очень нуждался в фотоаппарате «Зенит».
«Руковожу джаз-бандой. Гармонизируем пространство, – рассказывал дружески, ведя в зал и усаживая за столик подле сцены. – Скоро освобожусь, а ты пока считай и выпивай», – вручил пачку злотых и удалился к аккордеону.
Ресторанная жизнь потихоньку угасала – без воплей, драк и буйных плясок. Музыканты сыграли «Подмосковные вечера», и Ладислав вернулся. Все выглядело как-то слишком утопично, о чем и сообщил сомлевший Туз. «Это всего лишь гармония сфер и прочность мира, – сказал Ладислав. – Не веришь, что ли, в солидарность?»
Пришлось задуматься. Туз с удивлением осознал, что верит во многое – в Аристотеля, Платона, Ньютона, Гегеля, Дарвина, Заратустру, Будду, Христа, Магомета и – припомнил он, – конечно, в Зевса. Верит в загробную жизнь, в материализм и социализм. Верит, что в целом все на Земле хорошо придумано. Однако во всем, как и в себе самом, сомневается. «Верю, но не до конца, – признался. – Не до полной уверенности». «Ну, тогда еще выпей», – подмигнул Ладислав.
Они вышли из ресторана. По улице Новы-Свят бродили редкие, приятные с виду люди. На душе было легко и свободно. «Вот, гуляю по Варшаве, а в кармане куча злотых, – думал Туз, ощущая уже полную благодать и солидарность. – Да еще десять долларов!»
Он воспринимал все так благостно, что глазам не поверил, когда какой-то прохожий влепил Ладиславу по уху. Улица вздрогнула от звучного аккорда, а Ладислав только поморщился, подставляя следующее. Хотя до него дело не дошло, поскольку явилась, как бог из машины, полиция. Всех троих мягко, не выламывая рук, погрузили в авто и доставили в участок за углом, где перво-наперво усадили пить кофе с имбирным печеньем. И разобрались быстро, без протокола. «Этот бедный человек бывший муж моей невесты, – объяснил Ладислав, почесывая ухо. – Словом, жену у него увел, так что никаких претензий. Подержите минут пять, чтобы не было продолжения»…
«Все-таки утопия», – размышлял Туз, пока их везли на том же авто к отелю – не к тому, правда, где он поселился. «Хочу познакомить с психомузотерапевтом, – сказал Ладислав. – Она умеет удалять сомнения и вселять веру»…
Поднялись на лифте и зашли без стука в номер. Тузу показалось, что на кровати лежит, покуривая, поющая сама собой виолончель. Выключив магнитофон, она скинула покрывало и оказалась вполне соразмерной барышней. Ладислав представил их и откланялся, а Виола поставила «Болеро» и сразу пригласила в постель: «Пшепроше, пан! Прими от меня звуковой душ»…
Она не расставалась с сигаретой и, стоило ее отворить, зазвучала – настоящая музыкальная табакерка. «Не, пан, я долгограюча пластина. Извлеки мелодию. – И перешла на шипящую речь посполиту. – Впровадзач до внетрза. Йесче. Длуже. Добже зробич! О, бардзо!»
Это была глубокая каденция, то есть падение в польскую низменность, за которой сразу началось новое восхождение. Что отличает одно соитие от другого, так это звуки. Если бы Туз удосужился их записывать, мог бы сложиться полновесный гимн богу Дионису. «Не девушка, а какой-то маленький эратофон!» – умилялся он, почти до конца уверовав в гармонию мира.
Утром Виола заказала завтрак в постель и поставила Шенберга. «Помогает с похмелья. Не смейся! Музыка все лечит – заполняет пустоту, восстанавливая энергетический баланс. От мигрени полонез Огиньского. Ваш Чайковский – от грудной жабы. А Карл Хайнц Штатгаузен исцеляет подагру. Разве ты не видишь цветные волны звука? Их гармония побуждает к активности не менее гормонов».
К полудню она собрала вещи и переехала в отель Туза. Все проистекало созвучно и соразмерно. Двуспальную кровать Виола окрестила в честь старинного варшавского театра «операльней». Особенно любила соединяться на ней ровно в двенадцать под бой часов. «Потому что я с полночи, что ли», – пояснила, имея в виду северную Гдыню, где жила и работала в журнале «Моль, древоточцы и прочие мирские захребетники».
Она чутко следила за колебанием верхних и нижних тонов, используя в постели пифагоров строй – чистую квинту с отношением частот три к двум. Сложно объяснить, однако именно так у нее получалось. Она умело настроила Туза – заслышав квинту, он сразу волок Виолу в койку. Вообще ощущал себя истинным паном. Не столько польским, сколько козлорогим и копытным, покровителем ее природы. «Полный консонанс! – ободряла Виола. – Ах, сейчас сообразила, что „Желтый звук“ Шнитке на самом деле оранжевый»…
На съезде реставраторов, видимо, забеспокоились, и в отель заглянул посыльный. Взглянув на небритого Туза с Виолой на коленях, произнес растерянно: «Сегодня намечена поездка в домик Шопена, но вряд ли вы готовы»…
«Хочу в Желязову-Волю! – воскликнула Виола. – Всегда мечтала переспать в домике Шопена – его вальсы лечат нимфоманию».
По пути они остановились в придорожном ресторанчике, где подавали исключительно коньяк «Наполеон» в память о бывавшем здесь императоре. Виола вдруг спела «Варшавянку», пояснив, что это марш зуавов, то есть легкой французской пехоты, действовавшей в Африке. Потом обратилась к публике: «Ведь мы, панове, только и делали, что восставали против России, у которой были под пятой. А теперь, поглядите, у меня под пятой русский зуав, который только и делает, что восстает!»
К Шопену прибыли, конечно, здорово навеселе. Толпа почитателей мешала осуществить мечты, однако Виола увлекла Туза под дерево в саду. Оттуда виднелись окна домика, и мерещился в одном из них профиль юного Фредерика. «Давно уже пережил его, – думал Туз. – Но кто придет в мой домик, которого, впрочем, и в помине нет»…
На обратной дороге Виола рассказывала, как месяц назад побывала в Монголии: «О, до чего чувственна музыка сфер в их голых степях. Прямо видишь катящиеся одно за другим звуковые колеса! Это настоящий звериный стиль. А звуки буддийских ритуалов! Нутро дрожит. Обязательно побывай. Там я впервые поняла, что такое истинное наслаждение»…
Туз не был знаком с монгольской культурой, не считая Чингисхана и смешанного ига. Не припомнил ни одного художника, композитора, писателя и остался равнодушен к ее восторгам. Вообще охладел. Устал от этой польской интервенции, от обилия шипящих согласных, от пани, настолько полонившей, что не успел разглядеть Варшаву. И не то чтобы заездилась долгоиграющая пластинка, но утомила сама гармония. Так нахлебался, едва ли не утоп.
