Юрий Герт - Ночь предопределений
Гронский, несмотря на жару, был в пиджаке, из рукавов которого ровно на палец выглядывал манжет белой рубашки; здороваясь, он нагнул голову, коснувшись широким, до синевы выбритым подбородком плетеного галстука, повязанного крупным узлом. Ладонь у него была пухлая и мягкая, рука Феликса утонула и как бы растаяла в ней.
— Моя ассистентка, — представил Гронский свою спутницу без особого энтузиазма, скорее даже недовольным тоном.
— Рита, — назвалась девушка, кокетливой улыбкой сглаживая этот хмурый тон. Ее карие глаза ярко вспыхнули и погасли, прикрытые густыми ресницами. Достаточно густыми и длинными, отметил Феликс, чтобы обойтись без этих комочков туши. И без грубых, неумелых теней на веках. И без этих позолоченных обручей, продетых в уши…
— Спир-ридонов! — с готовностью привскочив, пророкотал тощий. — Антрепренер!.. Артист, администратор, антрепренер — все в одном лице!..
— Вот и прекрасно, — Карцев проткнул пробку внутрь и разлил портвейн по стаканам.
— Вот и прекрасно, — повторил он, перехватив жаждущий взгляд Спиридонова, а заодно и стакан, возникший в спиридоновской руке.
— Лапочка, — не глядя на Спиридонова, сказала Рита строгим голосом. — Лапочка, Артур Михайлович…
— Хорошо, — покорился Спиридонов. — Чего хочет женщина… — И облизнул кончиком языка сухие губы. — Будем пить шубат. Отличный, кстати, напиток, рекомендую…
— Воистину, — Феликс чокнулся с Карцевым.
В зале, кроме них, сидело еще два-три человека, которых он не знал, и — через два столика — повернувшись к ним сутуловатой спиной, парень лет двадцати четырех-двадцати пяти, отчего-то показавшийся знакомым. Перед ним стояло несколько тарелок, покончив с одной, он тут же пододвигал к себе другую и продолжал есть — с таким неутолимым молодым аппетитом, что лопатки на его спине шевелились, натягивая рубашку. Кто бы это мог быть? — подумал Феликс.
Впрочем, подумал без особого интереса. Кто интересовал Феликса сейчас, так это Гронский. Мастер психологических опытов. Странствующий маг и чародей. Забравшийся в пустыню Калиостро… Допивая вино, Феликс, посмеиваясь в душе, наблюдал поверх края граненого стакана, с каким достоинством восседает маэстро за своим столом, с какой невозмутимостью режет распластанную по надтреснутой тарелке яичницу, как величественно, с небрежным изяществом английского лорда его пухлые руки, сложив пальцы горсткой и чуть приотставив мизинец в сторону, держат нож и алюминиевую вилку с обломленным зубцом, выковыривая и складывая кучкой кружки прозрачной от жира колбасы, — казалось, тут же, на глазах, вилка начинала излучать тусклое сияние столового серебра, на котором, в прихотливых изгибах покрывающего ручку орнамента, смутно прорисовывается родовой вензель… Хотя, подумал Феликс, по всей видимости это препорядочная халтура, маэстро Гронский и его «опыты», иначе какого дьявола ему забираться в такую глушь… Но тем забавней!
Тем забавней, — повторил он, и пока Карцев и Спиридонов обсуждали благотворное воздействие шубата, кумыса и более крепких напитков на человеческий организм в сорокапяти-градусную жару, Феликс представил себе толчею послевоенной барахолки, безногих, багроволиких инвалидов, среди латаной ветоши и трофейного тряпья зазывающих, на счастье, сыграть «в веревочку», и роскошные книжные развалы, где было все — от громадных дешевых однотомников, которыми тогда издавали классику, до подшивок «Нивы» и немецких открыток с милующимися голубочками… Там-то и отыскалась однажды брошюра, с ятями и завораживающими картинками: «Как стать гипнотизером?» Она содержала тридцать уроков-упражнений, с полнейшей гарантией успеха. От книжицы, от ее просвечивающих, словно промасленных страниц веяло забитым рухлядью чердаком, тайной и всемогуществом.
Вдвоем с приятелем-одноклассником они добрались до третьего или четвертого урока, на этом их пыл иссяк. Им не хватило упорства и последовательности, на которых настаивал педантичный автор. Но в щуплых мальчишеских телах, содрогавшихся от несбыточных фантазий, остался трепет и восторг — перед одаренными волшебной силой людьми, изображенными на картинках: единственным словом, жестом или взглядом они погружали в глубокий сон, или внушали, что угодно, целой толпе, или превращали человека в бесчувственное бревно, которое переезжал экипаж с кучером и четырьмя седоками!..
Путь к всемогуществу… В конечном счете, Наполеон, Бальзак или странствующий гипнотизер, подумал Феликс, так ли велика разница? Важен импульс.
Они говорили о том, что предпочтительней: холодная водка в Кара-Кумах, где раньше Карцев строил на маленькой станции вокзал по своему проекту, или подогретая рисовая саке, которую Спиридонову довелось отведать в Маньчжурии в сорок пятом году, — говорили о том, что первым приходит в голову незнакомым, оказавшимся рядом людям, — Карцев, отвалившийся на спинку стула, с вытянутыми под столиком ногами в растоптанных сандалиях, и Спиридонов, не замечающий — быть может и замечающий — скрытый темными стеклами добродушно-иронический взгляд Карцева и с тоскливым смятением посматривающий на бутылку… Но тут Гронский, сложив поверх недоеденной яичницы вилку и нож, перебил их, обратившись к Феликсу:
— Вы часто здесь бываете?
Он смотрел на него прямо и требовательно.
— Не слишком, но…
— Не слишком, но бываете, — не дослушал его Гронский. — И что же, здесь всегда так превосходно кормят? — Лицо маэстро было бесстрастно, только в сочном баритоне с легкой хрипотцой проступала стариковская брюзгливость.
— Не всегда, — улыбнулся Феликс, внезапно поймав себя на том, что под хмурым взглядом гипнотизера начинает испытывать нечто вроде смутной вины. — Но сегодня — выдающийся день…
— Я это чувствую, — оборвал его Гронский. — Боюсь, что это вскоре также почувствуют мои печень и желудок.
— … И по такому поводу, — продолжал Феликс, несколько задетый манерой Гронского вести разговор, — по такому поводу нас даже балуют блинами…
— Это не блины, — Гронский скосился на стоящую перед ним нетронутой порцию блинов, скатанных двумя рыхлыми валиками, — это самоубийство.
— А кроме того — деликатес для здешних мест; салат из свежих огурцов…
— Порядком перезрелых, — буркнул Гронский. — Не находите?
— И это помимо шубата, который превосходно утоляет жажду и обладает целебными свойствами, их тоже нельзя недооценивать…
— Понимаю, — Гронский устремил померкший взгляд на едва пригубленную кружку. — Но чтобы по достоинству оценить этот превосходный напиток, необходимо, по всей видимости, тут родиться… И вы утверждаете, что это ко всему еще и выдающийся день?
— Не иначе, — сказал Феликс. — Вероятно, все это — в честь вашего приезда. Ничем другим этого не объяснишь.
— Вполне правдоподобное объяснение, — поддержал Карцев и толкнул — нарочно или нечаянно — Феликса ногой.
Феликс заметил сердитый взгляд, брошенный на них обоих Ритой исподлобья, и то, как она перестала на миг жевать, поднеся к губам хлебную корочку.
— Зачем вы привезли меня сюда, товарищ Спиридонов? — произнес Гронский все с тем же бесстрастным выражением на холеном лице. Его крупный нос и щеки с отвислыми львиными мешочками покрывала сетка розовых прожилок.
— Зачем?.. — вскинулся Спиридонов и затеребил черную, порядком засаленную бабочку под выпирающим на тощей шее кадыком. — Как это — зачем?.. Когда наша филармония заключала с вами договор…
— Я вам скажу, товарищ Спиридонов, зачем вы это сделали, — проговорил Гронский, глядя почему-то не на Спиридонова, а на Феликса. — Вы привезли меня сюда, чтобы похоронить.
Спиридонов задергался и вновь схватился за бабочку, словно она его душила. Рита надкусила корочку, показав при этом очень белые, блеснувшие в короткой улыбке зубы. Карцев потянулся к бутылке и разлил по стаканам остатки портвейна.
— Вы верите в ясновидение? — спросил Феликс.
— Я не верю в ясновидение, — сказал Гронский. — Но мне известно несколько случаев… — Феликсу показалось, он вздохнул, — я хочу сказать, и это не имеет никакого отношения к ясновидению, что мне доводилось выступать в Норильске и Махачкале, в Великом Устюге и Конотопе, вряд ли вы отыщете город, где бы я не был, но я нигде не видел, чтобы по главной площади средь бела дня разгуливали коровы и ели газеты. Я не знаю, товарищ Спиридонов, придутся ли им по вкусу наши афиши, но учтите, я не умею работать с пустым залом. Я не лектор по атеистической пропаганде, у меня другой жанр. И потом, — закончил он сурово, — я хочу есть. Я еще не научился питаться газетами. Тут существует какой-нибудь ресторан?
— Чего нет, того нет, как говорят англичане, — сказал Карцев. — На сегодня это все, — он описал широким жестом полукруг, — и «Астория», и «Метрополь», и «Прага»…
