Георгий Семенов - Вольная натаска
Верочка Воркуева узнала о Бугоркове несколько позже, когда, счастливая и насладившаяся поцелуями, голодная пришла на кухню и стала жадно есть прямо из кастрюли половником холодную лапшу с сушеными грибами, тоже испытывая от этого наслаждение. Она вообще любила есть холодные супы именно таким вот непотребным, воровским способом и когда-то, застигнутая врасплох, получала подзатыльники от матери, но не отучилась от дурной привычки. А в этот поздний час ей просто некогда было разогревать, греметь тарелками, ложками, а потом мыть грязную тарелку и ложку, убирать их в шкаф и обязательно греметь при этом.
Ей удалось проскользнуть в свою комнату и переодеться, не разбудив родителей, у которых, впрочем, всегда был хороший сон, как и у самой, Верочки, и теперь, одна на кухне, она чувствовала себя полной хозяйкой, с жадностью глотая холодную лапшу, прожевывая духовитые, упругие кусочки грибов, и если бы это было можно, урчала бы от удовольствия, как кошка над сырым мясом.
Она уже скребла половником по донышку кастрюли, добирая остатки лапши, объевшись до тяжести в животе, когда на кухню пришел, шлепая тапочками, сосед, которого Верочка по детской привычке называла дядей Андреем.
— Рубай, не стесняйся, — сказал он. — Дорубывай. Я тут чайничек вскипячу… Не спится чего-то.
Верочка, застигнутая врасплох, покраснела и поперхнулась лапшой от смеха, но так и не отняла половник ото рта, запрокидывая его и пачкая подбородок мутным бульоном: дядя Андрей был свой человек.
Он работал на заводе, который, как он говорил, выпускает кастрюли. Верочка чуть ли не с детства знала, что дядя Андрей делает кастрюли, и очень любила своего доброго соседа. Она и до сих пор считала, что он мастер по кастрюлям, и когда совсем недавно пропали в продаже эмалированные кастрюли, Верочка при матери с укором и удивлением спросила у соседа: «Что же вы, дядя Андрей, плохо работаете? Нигде невозможно купить кастрюлю». Анастасия Сергеевна с еще большим укором и удивлением спросила у дочери: «Какие кастрюли? И при чем тут он?» — «Как при чем? — сказала Верочка. — Он ведь делает кастрюли!» Сосед рассмеялся, а Анастасия Сергеевна покраснела за взрослую дочь, собравшуюся замуж. «Нельзя же быть такой наивной, Верочка! Он ведь шутил. Какие же там кастрюли, что с тобой?» — сказала она тоном осуждения и безнадежно покачал головой. А сосед смеялся и говорил: «Правильно! Кастрюли и делаю! Правильно, Верочка… Клепаем кастрюли будь здоров, а то, что в магазинах их не продают, так это неплохо. Честное слово!»
Теперь, поглядывая на соседа, загородившись от него пустой кастрюлей в одной руке и половником в другой, она наконец-то доела все.
— О-ох! — сказала Верочка, изображая на лице сытость, облизывая губы, и поставила кастрюлю на подоконник, бросив в нее грязный половник. — Я бы тоже от чая не отказалась… Жалко только конфетки нету. У вас нет, дядя Андрей?
— Халва есть подсолнечная, любишь? — с усмешкой ответил сосед.
— Подсолнечная? Наверное, люблю.
— Ну тогда порядок.
Он сидел на табуретке и, положив ногу на ногу, хитро щурился от табачного дыма, поглядывая на Верочку, исподтишка любуясь ею.
— А ты знаешь, кто приходил сегодня? — сказал он. — Бугорков твой разлюбезный. Я ему говорю, чего стоишь, проходи, а он нет… Не жалко парня-то? Мне чего-то сегодня жалко его стало. Стоит ни жив ни мертв.
— Ну и что же? — холодно спросила Верочка.
— А ничего… Вышла Настасья Сергеевна, сказала, что тебя нет дома… И привет.
«Этого еще не хватало», — подумала Верочка, хмуря невзрачные бровки, и сказала:
— Пока чайник закипит, я тут кое-что поглажу, но только вы, дядя Андрей, не смотрите. Вы вообще лучше ступайте в комнату, а я, как закипит, позову вас. Кстати, халву захватите.
— Халву! Гонит, а потом ей подавай. А мне тут охота посидеть. Чего ты гладить-то собираешься? Лифчик, что ли, какой-нибудь? Подумаешь — дело! Гладь, не стесняйся. Я и смотреть-то не буду. Что я, лифчиков, что ль, не видел?! Трусиков этих ваших… Тоже мне принцесса! В ванной сохнут — смотри, пожалуйста, а как гладить, так нельзя.
— Я не гоню, как хотите, — согласилась с ним Верочка, давно привыкнув к нему как к родственнику и не видя в нем мужчину. Он все равно остался для нее добрым мастером, который делает кастрюли. — А насчет Бугоркова, — сказала она, — если он еще раз заявится, вы ему, дядя Андрей, скажите, что я вышла замуж. И что муж у меня занимается боксом.
— Боксом?
— Ну, сейчас он не занимается, конечно, а раньше занимался.
— Хорошо, так и скажу.
Верочка не заметила усмешки на лице соседа, была серьезна и все время хмурила бровки, пока стелила серое старое байковое одеяло с коричневым следом от утюга, а потом осторожно и быстренько трогала утюг: быстренько слюнявила палец о язык, а потом по горячему, а вскоре и по раскаленному до шипения электрическому утюгу, словно бы заигрывала с разозлившейся, фыркающей и шипящей кошечкой, которой не нравилось, что ее скользящими пальцами бьют по носу, и словно бы кошечка эта и саму Верочку тоже начинала злить.
А сосед не по-стариковски любовался этой осерчавшей девкой, как он называл ее про себя, не то чтобы завидуя, но как бы представляя себе те счастливые минуты, те жаркие ночки, которые ждут в недалеком будущем ее мужа.
Верочка была в застиранном, полинявшем ситцевом халатике и в тапочках на босу ногу. С точки зрения Андрея Ивановича, все в девке было «при ней», отвечало, так сказать, всем представлениям Андрея Ивановича об истинной женской красоте.
В молодости он даже приблизиться боялся к таким красулям. Как-то однажды он насмешил своих соседей, рассказав им вроде бы в шутку, но горько усмехаясь при этом: «Иду сейчас, а у нас во дворе на скамейке двое целуются. И так он ее целует и эдак, а она к нему и так прижмется и иначе… Стал вспоминать, целовался ли я со своей женой когда-нибудь таким макаром, чтоб забыть обо всем… Вспоминал, вспоминал и не вспомнил… И так обидно стало! Она ведь мне, дура, ничего не позволяла, думала, что иначе я не женюсь на ней. А женился, ей и вовсе ничего этого не надо. Чего, говорит, блажишь-то! Мне, говорит, завтра на работу чуть свет, а вечером стирка — не приставай… Вот и вся моя любовь».
В тот вечер он рассмешил Воркуевых, которые не заметили, не уловили в его словах тоски и скрытого отчаяния. Пошутил человек.
Воркуевы не знали его жены, он с ней развелся и переехал в свою теперешнюю комнату уже холостяком, разменявшись с бывшими соседями Воркуевых, которых они недолюбливали. С Андреем же Ивановичем, который и по возрасту и по характеру и аккуратности своей сразу же показался им подходящим человеком, они легко ужились и были дружны всегда. А в дни Победы он бывал их гостем, потому что Андрей Иванович с первых дней войны служил механиком на Северном флоте и, хотя не ходил в походы, работая в доке, но страху натерпелся от воздушных налетов.
Он тоже сразу полюбил своих соседей, будучи человеком очень общительным, и ему доставляло тайное удовольствие каждое утро встречать на кухне милую Анастасию Сергеевну, слышать ее голос, видеть заспанные, припухшие после сна глаза, непричесанные волосы. А поздно вечером желать ей спокойной ночи и засыпать с легким и счастливым видением, без всяких, казалось бы, причин пролетавшим перед его мечтательным взором в образе очень приятной соседки. Измученный и на всю жизнь напуганный семейной жизнью, он и подумать боялся о новой женитьбе, но, живя теперь бок о бок со счастливой семьей, стал сомневаться. Но никогда ни единым словом, жестом или каким-либо намеком не оскорбил он ничего не подозревающую соседку.
Для него было истинной радостью, какой он никогда не испытывал раньше, приходить с работы домой и видеть соседей, которых он в минуты веселья называл матросами, особенно если приходил навеселе и приносил бутылочку. «Ну, матросы, что будем с бутылкой-то делать?» — спрашивал он, веселя Воркуевых хитрыми и добродушными глазками, которые, словно бы оседлав и пришпорив большущий, расплывшийся по лицу нос, казались очень маленькими, придавая морщинистому и неказистому лицу какую-то забавную детскость. Серая челка наплывала на очень подвижную кожу низкого и угрюмого лба, а брови Андрея Ивановича каким-то удивительным образом могли вдруг подпрыгнуть в веселом смехе до этой жесткой челки. Из щедрого носа его высовывались толстые и упругие, как китовый ус, сипящие при выдохе и вдохе седые волосы, которые, видимо, все время щекотались, потому что Андрей Иванович частенько морщил свой нос и постукивал по его мясистому кончику пальцем, как это делает кошка, почесывая ухо задней лапой.
Ему бы, конечно, жениться. Он и сам в последнее время подумывал об этом, но — странное дело! — ему казалось, что привести сюда, в эту квартиру, чужую женщину никак нельзя. Он со стыда сгорел бы перед своей соседкой!
