Антуан Блонден - Обезьяна зимой
Фуке видел, что рядом с ним совсем не тот человек, какого он знал: Кантен непринужденно и с удовольствием смотрел по сторонам, снял и сунул в карман галстук, жадно вдыхал дурманящий запах горячего спирта и хороших духов.
— Что вам принести? — спросила Анни.
— Как обычно, — ответил Кантен.
Хозяйку умилил этот ответ, в котором слышалась святая уверенность эгоиста в том, что за долгое время его отсутствия все должно было остаться по-прежнему.
— Не в обиду вам будь сказано, но за десять лет я могла забыть, что вы заказывали обычно, тем более что клиенты ценят во мне не памятливость, а, напротив, способность закрывать глаза.
Она выражалась с непривычным для здешних мест изяществом, впрочем, с Тигревилем ее ничто не связывало, и знали ее там только немногие посвященные. Провизию ей поставляли из Кана, а отдохнуть она ездила в Гавр или Шербур, ей были по душе портовые города, как и Кантену, который давно разучился совершать воображаемые путешествия.
— Вы все еще варите такое саке, как раньше?
— Конечно. Ко мне приезжают его отведать издалека.
— Тогда два саке. — Кантен ударил ладонью по столу. — Это только говорится «саке», — скороговоркой прибавил он, пряча глаза, — на самом деле это виноградная водка очень чистой перегонки. Здесь все ненастоящее, но какое это имеет значение после такой корриды!
— А как же ваш поезд? — спросил Фуке, думая о другом поезде, хотя эта мысль бледнела с каждой минутой.
— В другой раз съезжу, — беззаботно отмахнулся Кантен. — Предположим, мой поезд сошел с рельсов. Ты свой, кстати, тоже пропустил.
Еще когда Фуке вышел из полиции, ему сразу представилась Мари, сидящая на чемодане в прихожей пансиона Дийон. Он точно знал, где именно: под высокими окнами, в которые бьются черные ветки деревьев. Стрелки на циферблате часов неумолимо двигаются, деление за делением остаются позади. Франсуа уехал без нее. Быть может, она еще надеялась на чудо — вдруг за ней заедут на машине, — и эта надежда продлила пытку. Ну а теперь девочку, наверно, терзает мысль, что произошло что-то непонятное, и это еще более мучительно, чем разочарование. Она не винит отца, но думает о роковой силе, которая раз за разом вмешивается, стоит ему только появиться, и заставляет его путать праздники и дни рождения, как будто все равно, десять или тринадцать лет ей исполняется, Рождество наступает или Новый год. Это было отвратительно, однако Фуке почувствовал какое-то безразличие, и ему стало легче; что бы теперь ни случилось, хуже не будет, это уже самое дно.
Итак, перед Кантеном опять стояла полная рюмка. Он все еще слышал шум голосов на площади, чувствовал, как его захлестывают злость на окружающих и горячая нежность к этому младшему брату с прилипшими к потному лбу колечками волос, который бесстрашно следовал за своими демонами до самого конца. А он, что он делал целых десять лет? Сосал конфетки и сам себе присуждал очки: первый приз за невозмутимость! Первый приз за воздержание! Первый приз за благоразумие! И главное, ни волн, ни бурь, десять убогих лет за серой стенкой, под замком зарока. Конечно, зарок — штука серьезная, и не в характере Кантена идти на попятный. Однако не теряет ли смысл любой обет, если превращается в простое пари и соблюдается только из упрямства? Господу не нужны такие прямолинейные создания, от существа, хранящего Его образ и подобие, Он ждет борьбы напряженной и осмысленной. «Да признайся же, наконец, старый ханжа, что тебе до смерти хочется выпить хорошенько, как все люди, и сейчас для этого самое время». Фуке сидел на скамейке боком, сгорбившись, скрестив ноги и упорно глядя в сторону. И только когда Кантен сделал первый глоток и его прошибла слеза, а по всему телу растеклось блаженное тепло, младший брат повернулся к нему лицом.
— Говорил же я вам, что после боя мы вместе пойдем погулять, — произнес Фуке. — Как я вам понравился на арене?
— Ну ты был силен, — ответил Кантен, прочищая горло, — мы за тебя здорово поволновались. Тебе что, жить надоело?
— Вы рассуждаете как полный невежда! — наставительным тоном сказал Фуке. — Если вы заметили, я ни разу не оторвал от земли пятки. Вы пришли слишком поздно и пропустили первых троих. Особенно хорош был второй — шел прямо на мулету. Четвертого пришлось подманить. Ну а пятый, последний… не стоит и вспоминать.
Чтобы избавиться от мыслей о Мари, оставить их и все прочие заботы, а самому раствориться в приятном, чистом потоке, который уже потихоньку подхватывал его, он с молчаливого согласия Кантена попросил Анни снова наполнить рюмки.
— Этому пятому я бы с удовольствием набил морду, — мечтательно сказал Кантен. — Это был бы мой вклад в фиесту. Мало радости, когда твоего приятеля волокут в участок, а ты только руками размахиваешь.
— Ну, старина, этого было не избежать — коррида здесь запрещена. Зато какой успех!
— Не хватает только Клер, — убежденно сказал Кантен. — Насколько я помню, мы собирались посидеть втроем.
— Будет вам и Клер, всему свое время. Нам сам Бог велел держаться вместе. И вообще мне надоело общаться с кучей народа, размениваться на мелочи. Надо оставить настоящих друзей и отдавать время и душу только им.
Кантен благодушно поддакнул, но он уже плохо слышал, что говорит собеседник, его затягивали миражи портового города, которые рисовались и таяли у него в голове. В таких случаях собутыльники только поначалу подстраиваются друг к другу, а дальше никто не хочет гарцевать на чужом коньке, который давно томился долгими ночами и теперь помчался вскачь. Вот и Кантен принялся рассказывать свою любимую историю про пиратов и трусливый английский гарнизон. Он заново осваивал старую роль, и ему уже было вольготно в ней; прислонясь спиной к стене, он вещал пустому залу и едва слушавшему его Фуке, пока не выдохся. А потом заплетающимся языком сказал:
— Ладно, парень, хорошенького понемножку, пора и в казарму.
Видя, что гости встают, хозяйка предложила им выпить по последней за ее счет. Хороший повод оттянуть время — друзья перекочевали к стойке и потягивали эту последнюю еще целый час; все запреты нарушены, терять уже нечего, и именно это чувство полной отвязанности грело душу, хоть ни один из них в этом не признался бы. Анни, которой пришлось разделять их компанию, старалась не показывать, как они ей надоели.
— Пью за адмирала Риго де Женуйи! Если бы не он, наша благородная хозяйка, происходящая из сайгонского рода Нья Куе, никогда не получила бы лицензию на питейное заведение в Кальвадосе! — витиевато возглашал Кантен.
— За здоровье великого Эль Галло, лысого матадора, который тридцать лет назад прикончил знаменитого быка Боабдила в честь Барселонской Богоматери! — вторил ему Фуке.
— За Франсиса Гарнье, отца всех морпехов экспедиционного корпуса!
— За Хуана Бельмонте, короля тавромахии!
— Помянем Негрие, которого заманили в ловушку и подло убили у Ланьсю!
— И Манолете, встретившего смерть с мулетой в руке на арене в Линаресе!
Оба чувствовали натужность этих тостов, но церемония братания полков требует воздавать почести дружескому оружию и гербу. Возлияниям не было конца — товарищи не желали уступать друг другу в благородстве. В конце концов хозяйка не выдержала:
— Пора бы остановиться, господа! Если вы будете продолжать в том же духе, то оба напьетесь.
Кантен презрительно посмотрел на нее.
— А хоть бы и так, — сказал он. — В увольнение за тем и ходят, чтобы поразвлечься. Не в маджонг же нам тут играть. Пошли, сынок, обратно в город.
Он полез в карман за деньгами, наткнулся на железнодорожный билет и тупо уставился на него. А потом разорвал пополам и протянул одну половинку Фуке:
— Держи и сделай то же самое со своим. Тогда мы не сможем уехать поодиночке.
— Да у меня же нету, — с сожалением сказал тот.
Кантен пожал плечами, скомкал обрывки и бросил в пепельницу.
— Похоже, мы оба застряли, — сказал он без тени эмоций.
Выйдя за порог, он остановился, глядя вниз, в черноту, усеянную огоньками, кое-где слипшимися в белесые пятна, как кровяные шарики под микроскопом.
— Я слышу гудки, — прошептал он. — Путь предстоит нелегкий.
Фуке не стал спрашивать, чего ради они, еле держась на ногах, пустились вниз, в Тигревиль, по самой крутизне; ему и в голову не пришло, что Кантен ухнул в свои фантазии и сейчас наверстывает упущенные годы. Молодой боец послушно шел за старым, стараясь попадать след в след, а тот напевал: «Ночи Китая страстью пылают…» Вдруг Кантен остановился, согнулся над кустом, судорожно закашлял, захлебнулся, рыгнул.
— Не подходи ко мне, я отвык… Косоглазая чертовка подсыпала мне отраву. Везде эти бандиты Сунь Ятсена…
Фуке неловко поддерживал тяжеленную голову с всклокоченной седой шевелюрой. На какое-то время к нему вернулся рассудок, и он подумал, что мог бы теперь, почти не терзаясь раскаянием, подъезжать к Парижу вместе с дочерью, вместо того чтобы утешать на осеннем ветру старого пьяницу-расстригу, чей желудок потерял закалку и по чьей милости они болтались в этой глухомани. Кантен угадал перемену в его настроении и храбро заявил, что бодр, как никогда, однако он был зол на себя и, едва добравшись до первых городских домов, направился прямиком к Эно.
