Джозеф Кутзее - В сердце страны
Я начинаю падать, возможно даже падать в обморок, и мне не дают упасть только его руки, обхватившие мои бедра. Потом я лежу на полу, ощущая запах пчелиного воска, пыли. Мне дурно от страха, тело мое ослабело. Если такова моя судьба, то она вызывает у меня отвращение.
Со мной что-то происходит, со мной что-то делают, но всё это как бы вдалеке – ужасные надрезы, хирургическая операция под наркозом. Отчетливо слышны звуки: всасывание, тяжелое дыхание, плеск.
– Не здесь, не на полу, пожалуйста, пожалуйста! – Его ухо у моих губ, мне нужно лишь прошептать, чтобы он услышал. Он качает меня взад и вперед, взад и вперед на половицах, моя голова каждый раз ударяется о плинтус. Запахи тоже отчетливые, волосы, пепел.
– Ты делаешь мне больно… пожалуйста… пожалуйста, прекрати…
Значит, вот как люди это делают? Он поднимается и опускается, поднимается и опускается, он стонет мне в ухо, слезы застревают у меня в горле. Пусть это прекратится, пусть это прекратится! Он начинает прерывисто дышать. Долгая судорога проходит по его телу, и он замирает, лежа на мне. Потом он отстраняется. Теперь я знаю наверняка, что он был во мне, – теперь, когда он отодвинулся и я почувствовала, что там болит и мокро. Я прижимаю пальцы к своему паху, в то время как он возле меня застегивает брюки. Из меня что-то выливается – должно быть, эта жидкость с едким запахом – его сперма, она течет у меня по бедрам, на одежду, на пол. Как же я смогу когда– нибудь отмыть все это? Я все рыдаю и рыдаю в отчаянии.
207. Он отшвыривает меня к стене, пригвождая мои запястья, и наваливается на меня всем весом. Вилка падает на пол, он сильно надавливает на меня низом живота.
– Нет! – говорю я.
– Да! – говорит он. – Да!.. Да!..
– Почему ты так меня ненавидишь? – рыдаю я. Я отворачиваю от него лицо, я ничего не могу с этим поделать. – Ты только хочешь делать мне все время больно. Что я тебе сделала? Не моя вина, что все так плохо получилось, это вина твоей жены, это ее вина и вина моего отца. И это также твоя вина! Вы не знаете, когда пора остановиться! Прекрати! Не делай этого, ты причиняешь мне боль! Пожалуйста, прекрати! Почему ты делаешь мне больно? Почему ты причиняешь мне такую сильную боль? Пожалуйста! Пожалуйста, только не так, не на полу! Отпусти меня, Хендрик!
208. Он закрывает дверь спальни и прислоняется к ней.
– Раздевайся! – говорит этот незнакомец.
Он заставляет меня раздеться. Мои пальцы онемели. Я дрожу. Я шепчу что-то сама себе без остановки, но он погружен в себя и не слышит меня.
– Ты только кричишь на меня, никогда не поговоришь со мной, ты меня ненавидишь…
Я поворачиваюсь к нему спиной и неловко снимаю платье и нижнюю юбку. Это моя судьба, это судьба женщины. Я не могу сделать больше, чем уже сделала. Я ложусь на кровать спиной к нему, обхватив и пряча свои несчастные маленькие груди. Я забыла снять туфли! Теперь уже поздно, все будет следовать по порядку, от начала до конца. Я просто должна терпеть, пока, наконец, не останусь одна и не смогу начать вновь открывать, кто я, складывая вместе – благо времени здесь хоть отбавляй – кусочки, которые разбросал этот необычный полдень в моей жизни.
209. Стягивая с меня трусы, он рвет их о пуговицы туфель – мне добавится женской работы по дому.
– Раскройся, – говорит он, это его первые слова, сказанные мне; но я холодна, я качаю головой и сжимаюсь, я ничего ему не дам, меня не удастся убедить, даже слезы не просочатся из-под опущенных век, ему придется раскрывать меня силой, я тверда, как раковина, я не могу ему помочь. Он насильно разводит мои колени, а я вновь сжимаю их, раз за разом, раз за разом.
Он поднимает мои ноги в воздух. Я каменею и вскрикиваю от стыда.
– Не бойся, – говорит он.
Это его слова? Его голос звучит хрипло. Вдруг он просовывает голову между моими бедрами. Я чувствую его курчавые волосы, я извиваюсь, но он проникает все глубже.
– А-а!.. – кричу я, это унижение никогда не кончится.
Внутри у меня мокро, это отвратительно, наверно он плюнул на меня, когда был там. Я рыдаю и не могу остановиться.
Он разводит мне ноги и ложится между ними.
– Это не больно, – говорит он.
Он вошел в меня. Я мечусь из стороны в сторону, но он неумолим, он обнажает мои груди, он наваливается на меня; он прерывисто дышит мне в ухо, проникая все глубже. Когда же это кончится?
– Всем это нравится, – говорит он хрипло. Это его слова? Что он имеет в виду? И затем: – Держи крепче!
Что? Кровать скрипит, это односпальная кровать, диван, она не предназначена для этого. Он высасывает дыхание из моих легких, он стонет и шипит мне в ухо, его зубы скрежещут, как камни. «Всем это нравится»? «Всём это нравится»? Неужели это может так действовать на людей? Но что же в этом такого? Дрожь пробегает по нему с головы до ног, я отчетливо это ощущаю, более отчетливо, чем все, что было до того, – наверное, это кульминационный пункт акта, это я знаю, это я видела у животных, это всюду одинаково, это означает конец.
210. Он лежит возле меня на спине, он спит, похрапывая. Моя рука прикрывает его член, ее там удерживает его рука; но нервы у меня притупились, я не чувствую любопытства, я ощущаю лишь влагу и мягкость. Не побеспокоив его, я натягиваю на себя зеленое покрывало. Я теперь женщина? Сделало ли это меня женщиной? Так много крошечных эпизодов, движений, одно за другим, мускулы тянут за собой кости то в одну сторону, то в другую, и. вот развязка, и я могу сказать: «Я наконец женщина» – или: «На конец я женщина?». Пальцы сжимают вилку, мелькают зубцы, прокалывая залатанную рубаху, царапая кожу. Течет кровь. Две руки сцепились, вилка падает. Тело лежит на другом теле, все проталкиваясь и проталкиваясь, пытаясь проникнуть внутрь, и все вокруг находится в движении. Но что нужно этому телу внутри меня? Что пытается этот мужчина во мне найти? Повторит ли он попытку, когда проснется? Какое еще более глубокое вторжение и обладание планирует он во сне? Чтобы однажды вся его ширококостная фигура оказалась внутри меня, его череп – внутри моего черепа, его руки и ноги – внутри моих, остальное набилось мне в живот? Что он оставит мне от меня?
211. День кончается, пока я лежу возле этого мужчины, и из меня сочатся слезы и кровь. Если бы я сейчас встала и пошла – ведь я все еще могу ходить, я все еще могу говорить, – если бы я вышла на веранду, с растрепанными волосами, обвисшими ягодицами, измазанными бедрами, если бы я вышла на свет—я, черный цветок, который растет в углу, – ослепленная, ошеломленная, то, уверена, несмотря ни на что этот полдень ничем не отличался бы от любого другого: цикады не умолкли бы, волны зноя так же трепетали бы на горизонте, солнце с таким же безразличием палило бы мою кожу. Теперь я прошла через всё, и ангел с пылающим мечом не спустился, чтобы воспрепятствовать этому. По-видимому, в этой части небес нет ангелов, в этой части мира нет Бога. Она принадлежит только солнцу. Не думаю, что этот край предназначался для того, чтобы тут жили люди. Это страна, созданная для насекомых, которые едят песок и откладывают яйца в трупах друг у друга, у которых нет голосов, так что они не могут кричать, когда умирают. Мне ничего не стоит пойти на кухню, взять нож и отрезать у этого мужчины ту де таль, с помощью которой он меня оскорбляет. Чем все это закончится? Что от меня теперь осталось? Когда я смогу сказать: «Довольно»? Я жажду конца. Я жажду покоиться в чьих-то объятиях, чтобы меня утешали и ласкали, чтобы сказали, что я могу остановиться. Я хочу пещеру, нору, в которую я могла бы забиться, я хочу заткнуть уши, чтобы не слышать эту болтовню, которая бесконечно струится из меня и в меня, я хочу дом где– нибудь в другом месте, и если в том же теле, то по-иному, хотя есть другое тело, которое я бы предпочла, я не могу замолчать, если только не перережу себе горло, я бы хотела забраться в тело Анны Маленькой, я бы хотела проползти вниз по ее горлу, пока она спит, и тихонько расположиться у нее внутри – мои руки в ее руках, мои ноги – в ее ногах, мой череп – в благотворной безмятежности ее черепа, где вращаются изображения мыла, муки, молока; отверстия моего тела совместились бы с отверстиями её тела, чтобы бездумно ждать, что бы ни вошло через них: пение птиц, запах навоза, мужчина – теперь уже не сердитый, а нежный, качающийся в тепле моей крови, орошающий меня своим семенем, спящий в моей пещере. Я тоже засыпаю, а мои пальцы, накрытые его спящими пальцами, начинают учиться ласкать эту мягкую штуку, названия которой, вероятно, я постараюсь как можно дольше не узнавать.
212. Он отталкивает мою руку и садится.
– Ты спал. – Это мои слова. Такие мягкие. Как странно! Они просто пришли сами. – Пожалуйста, не сердись больше. Я ничего не буду говорить. – Я поворачиваюсь на бок и смотрю прямо на него. Он трет лицо, сложенными ладонями, перелезает через меня и находит свои брюки. Опираясь на локоть, я наблюдаю за быстрыми движениями – так одеваются мужчины.
