И. Грекова - Пороги
Полынин включил магнитофон. Зазвучала музыка. Марья Васильевна тревожно завозилась, несколько раз ударила хвостом по подстилке.
— На кого из композиторов это похоже? — спросил Полынин.
— На Пахмутову? — неуверенно сказала Даная.
— Почти. Я пытался здесь подражать стилю Бетховена, видимо не очень удачно. Хотите еще одну?
— Давайте. Только я ничего не понимаю в стилях.
Опять музыка. При первых же звуках Марья Васильевна насторожилась, подняла шерсть дыбом и закричала дурным голосом. Котята проснулись и запищали.
— Пожалейте кормящую мать, — сказала Даная. — Это под кого было?
— Под Баха. Талантливая кошка, тонко разбирается в музыке. Ставишь ей Чайковского — лежит спокойно, Бетховена — начинает бить хвостом, Баха — лезет на стенку. Она у меня индикатор правильности программы. Хотите еще один образец: стиль Шостаковича? У Марьи Васильевны он почти на уровне Баха.
— Нет, спасибо, — испугалась Даная, — знаете, я ведь соврала, что обожаю музыку. Люблю только песни. От классической у меня тоска.
— Что ж, дело вкуса. Чем бы вас еще развлечь? Показать старинные книги? У меня неплохая коллекция.
— Нет уж, пойду, — вздохнула Даная. — Погостила, и хватит. Дайте мне моего Чёртушку.
Она одевалась перед зеркалом, Полынин стоял рядом, держа корзинку, перевязанную платком, в которой возился и попискивал Чёртушка. Даная запахнула пальто, поправила волосы, брови и вдруг сказала:
— Знаете, я очень одинока. А вы?
— Уже привык.
— Может быть, вы все-таки могли бы в меня влюбиться?
— Исключено. Я, знаете, туп на любовь.
— Это я сдуру сказала. Считайте вопрос снятым. И вообще, я люблю одного человека, но без взаимности. Сказать, кого?
— Не надо.
— Ну, давайте корзинку. Спасибо за все. За чай, за котенка, за музыку. Будьте здоровы!
— Я провожу вас.
— Не надо. Ушла.
18. Разговор в лаборатории
— Магдалина…
— Что?
— Ничего. Просто мне нравится звук твоего имени.
— А мне не нравится. Родители, не подумав, назвали какой-то библейской грешницей.
— Не библейской, а евангельской.
— Все равно. До грешницы я не дотягиваю.
— И все-таки: Магдалина, Магдалина… Знаешь, на кого ты похожа с этой прической? На юношу с какого-то портрета эпохи Возрождения или Средних веков. Юношу в черном бархатном колете…
— Ростом мала.
— Это для нашего времени ты мала ростом. С тех пор человечество выросло. Знаешь, какие были тогдашние богатыри? По нашим стандартам — мелкота. Вес мухи. Я недавно в музее примерял мысленно рыцарские доспехи — паты, кольчугу, панцирь. Смешно: на половину меня не хватило бы. Так что когда мы читаем: «Богатыри в стальных доспехах…»
— Стальные души у них были. А где ваши стальные души, сегодняшние мужчины?
— Мы уступили их вам, женщинам.
— И напрасно. Сохранили бы свое при себе.
— Вы же не сохранили женственность.
— Некоторые сохранили. Я — нет.
— И все-таки: Магдалина, Магдалина… Не имя, а музыка. Магдалина, я тебя люблю. Известно тебе это?
— Допускаю. Не уверена.
— И ты это говоришь после… после того?
— Я уже говорила тебе: «то» было ошибкой. Осторожнее, у меня паяльник.
— Не буду. Но почему ошибкой?
— В таких вещах нет логики, нет «почему». Что-то такое не загорелось. Если тебе надо кого-то винить, то вини меня.
— Я хотел бы все-таки знать: чем я тебе не угодил? Чем я хуже других? Хотя это глупый вопрос. Давно знаю, что хуже. Во всем, всегда.
— Не кричи. Ничем ты не хуже других. Между прочим, «других» я не люблю тоже.
— Хорошее утешение. Их много было?
— О нет.
— Кто же именно? Не Фабрицкий ли?
— Таких вопросов ты мне задавать не вправе.
— Не буду. Прости, не сердись.
— Я уже простила.
— Люблю твой гнев: вспыхивает и тут же гаснет.
— Люби мой гнев, это можно.
— Если бы я был художником, я бы написал твой портрет: «Девушка с паяльником». Знаешь, сейчас луч солнца сзади упал на твое ухо, оно засветилось розовым, и я впервые понял выражение «ушная раковина».
— Обыкновенное ухо.
— Меня не покидает мысль, что, если бы я был кандидатом, ты бы иначе ко мне относилась.
— Глупо до предела. Какое это имеет отношение к ученой степени?
— Тебе хорошо, ты уже защитилась.
— Защитишься и ты, если для тебя это так важно. Работать ты умеешь. Если надо, я охотно тебе помогу.
— Не надо. Женщина в стальных доспехах.
19. Овощная база
— Вы знаете, — сказал Фабрицкий, — что нам сегодня предстоит. Обсуждать вопрос не будем, теорию я и без вас знаю. Перед нами конкретная ситуация: предложено проработать день на овощебазе. И мы выходим. Вопросы есть?
— Все ли выходим, и если нет, то почему? — спросил Коринец.
— Отвечаю: Максим Петрович в командировке.
— Как всегда, — подсказал Коринец.
— Как почти всегда. Анну Кирилловну как женщину, скажем деликатно, не самого юного возраста я освободил своей властью.
— А Шевчук почему не явился? — спросила Даная.
— Он у нас на полставки.
— Ну и проработал бы полдня. Без него скучно.
В этот самый момент явился Шевчук. Маслянистый, сияющий, с сигаретой на нижней губе. Все засмеялись.
— В чем дело? Я опоздал?
— Мы как раз обсуждали вопрос, почему вы не принимаете участия в нашем культпоходе, — ответил Фабрицкий. — Некоторые дамы выражали сожаление.
— А я, как видите, явился. И полный трудового энтузиазма. Хочу воспеть поход на базу в стихах. Уже придумал первые строки: «Без этой базы я б загнуться рад, обрыдло было прозябать без базы…»
— Не надо! — застонали кругом.
— Нет, вы вслушайтесь, какие аллитерации: «Прозябать без базы»! Инструментовка на «б» и на «з»!
— Обойдемся без инструментовки, — решительно сказал Фабрицкий.
— А знаете, тут что-то есть, — вмешался Полынин. — Этот метаславянский язык: «обрыдло было». Продолжайте, Даниил Романович.
— Пока есть только четвертая строка: «Как мильонер, перебирать алмазы». Немного подумаю, сочиню и третью…
— Думать не надо, вот она: «Бегу бегом, не требуя наград». Отшлифуйте и вставьте.
— «Бегу бегом, не требуя наград, как мильонер, перебирать алмазы…» — задумчиво повторил Шевчук. — Нет, не то. Вы не уловили духа торжественной медитативности произведения…
Со всех сторон посыпались варианты третьей строки. Шевчук отверг все: «Нет, товарищи, оставьте меня наедине с моей музой».
— Ну, ладно, — прервал стихотворчество Фабрицкий, — перейдем от художественной части к деловой. Объявляю поход открытым.
Двинулись. Впереди оперным шагом шел Фабрицкий в лыжном костюме и вязаной шапочке. Обтянутые икры играли, красный детский помпон болтался на шнурке с боку на бок. Рядом с Фабрицким под пару ему шагала Лора в ярком свитере, в дорогих джинсах. Ее светлые волосы стелились по ветру. По сравнению с этой нарядной парой все остальные выглядели люмпен-пролетариями: старые брюки, куртки, раздрызганные сапоги. Малых вел за руки двух своих близнецов, Рому и Диму. Мальчики катились, как послушные шарики.
На овощебазе пришедших встретила суровая толстая женщина в ватном комбинезоне. Она пересчитала рабочую силу. Дойдя до Малыха с близнецами, спросила:
— А эту мелкоту чего привели?
— Могу уйти, — сердито ответил Малых. — Детский сад на карантине, мать больна, я — кормящий отец. Протестуете — уйду.
— Да ладно уж, пускай будут, только без хулиганства.
Испуганные мальчики сопели носами. Они были в точности одинаковые: черноглазые, крепенькие, мохнатенькие.
Женщина распоряжалась:
— Этих на лук, тех на морковку, а этого, потяжельше, капусту топтать, — указала она на Шевчука. — Сапоги выдам под залог паспорта.
— Паспорта с собой нет. Членский билет Дома ученых годится?
— С фотом? Давай сюда.
Женщина взяла билет, удалилась в кулуары и вынесла огромные, крепко пахнущие резиновые сапоги.
— По полу не топай, только по капусте. Понятно? Остальных — лук, морковку перебирать, гнилье сюда, в бочку. Сидеть на ящиках, только аккуратно, они у нас квелые.
Лора опасливо оглядела ящик, вынула газету, разостлала. Женщина на нее накинулась:
— Разоделась, как на бал. Тоже мне работники! Сразу видно — НИИ. Прошлый раз тоже с ниёв приходили, не столько наработали, сколько по карманам рассовали…
— Потрудитесь вести себя прилично! — сверкнул глазами Фабрицкий. — Как ваша фамилия?
Она не испугалась:
— Шевчук — мое фамилие.
Взрыв хохота, которого не могла понять распорядительница, ее ошеломил. Она только водила глазами. Даниил Романович милостиво улыбался. Кое-как распределив рабочую силу по участкам и отдав распоряжения, женщина удалилась, захватив с собой однофамильца, Фабрицкий открыл «дипломат» и раздал каждому по паре резиновых перчаток:
