Марина Аромштан - Жена декабриста
— По теории вероятности? — Голос срывается на пунктирный шепот.
— По теории любви, дура.
Он сам устыдился такой патетики и теперь отводит глаза. А я ничего не могу поделать с губами: они кривятся и дергаются. И глаза в момент наполняются слезами. Теперь это происходит часто и почти бесконтрольно — известный синдром беременности. Я не имею сил сдерживать слезы, и они выливаются свободно, без всяких помех, не встречая никаких препятствий.
— На, вытри. — Влад протягивает мятый платок. — Хоть на что-то мозгов хватило. Но ведь этот, на другом конце провода, он же совсем чокнутый. И залети ты даже от крокодила, было бы все то же самое.
Все-таки в нем появилось нечто качественно новое: он стал ворчать, как старый дед.
***— Пузан, есть дело. Ты можешь приехать и заночевать? Скажи, что я твоя подруга.
— Я скажу, что еду к тебе в гости.
— Ну, скажи так. Я сейчас не опасен. Я же не извращенец— обниматься с баобабами.
***— Хочешь, поспи. Я тебя разбужу.
Я задремываю. Просыпаюсь каждый час:
— Еще не звонил?
— Не расстраивайся, пузан. Это ничего не значит. Там же бураны, метели всякие. Олени рогами провода задевают. Со связью вечно проблемы. Попробуем через неделю.
***— Алло! Серега? Сукин ты сын! Хочешь, чтобы у нас тут у всех крышу снесло? Да, здесь. Даю.
— Ася, Ася! Ты меня слышишь?
— Сережка…
— Говори громче, ежкин корень. Потом будешь плакать. Серега, ты слышишь? Хоть ты говори, а то она тут уже умирать начала.
— Ася, как ты себя чувствуешь?
— Хорошо! А ты как?
— Не слышу! Как у тебя дела?
—.. порядке. Я посчитал…
— Что, что посчитал?
— Я посчитал, когда он должен родиться. 30 июня. Я…
— Не слышу! Я тебя не слышу!
—.. говорю, успею приехать. У меня… заканчивается… мая.
— Ты приедешь в мае?
— Да! Нет. Сразу после… Девушка, дайте еще минуту! Что? Нельзя? Ася, Асюта, все. Я…
Из писем
«…Мама пишет, что ты слишком маленькая и худенькая и поэтому не похожа на беременную женщину — просто на толстую девочку. Что из-за этого тебе не всегда уступают место. Ты можешь не ездить в метро хотя бы в час пик?..»
«…Без шапки тут не походишь. И депо не столько в морозе, сколько в ветре. Ветер — главная неприятность. Просто враг всего живого. Кажется, хочет душу из тебя выдуть… Как твой животик? Подрастает?..»
«…Вчера опять видел северное сияние. Ася, это очень красиво! Очень. Помнишь, как ты из-за этого поцапалась с завучем в школе? Знаешь, оно того стоит… Маленький сильно брыкается? Закрываю глаза и представляю, как кладу руку тебе на живот… Как бы я хотел дотронуться до тебя, Ася…»
«…Тут есть оленеводческое хозяйство. То есть «центр его управления». И интернат для детишек ненцев. Сразу вспомнил твои рассказы— об отце. Надеюсь как-нибудь туда съездить — на экскурсию…»
«… Лед на реке истончается. Уже проступает вода. Ненцы приехали за детьми. Скоро будут откочевывать на летние пастбища. Чумы поставили совсем недалеко от нашего лагеря…»
«…У нас после выходов было три дня отгулов. Мы с ребятами сорвались и поехали к чумам. Никогда не мог представить, что увижу это своими глазами. Приняли как дорогих гостей. Сидели в чуме, ели строганину, запивали какой-то гадостью из оленьего молока. Ненцы показались мне очень славными людьми…»
«…Ненки рожают на нартах. Правда, сейчас многие женщины предпочитают рожать в поселковой больнице. Цивилизация все-таки сюда доползла. Но многие по старинке — в чумах на нартах. Да и до больницы не всегда доберешься. У ненцев на разные случаи жизни разные нарты — для переезда, для охоты, специальные женские, вот для таких целей…»
«…Олени едят ягелъ. Ты знаешь, это северный мох. Он хорошо впитывает влагу. Ведь тундра— это сплошное болото. Ненцы используют мох в самых разных целях. Например, как перевязочный материал — для остановки крови. И женщины тоже используют. Думаю, может, запасти тебе мха — для какого-нибудь эксперимента?..»
«…Был на празднике первого олененка… Когда рождается олененок, все радуются, поют и пляшут— будто это самое важное событие в мире. Я постараюсь добыть себе бубен. Это сложно — сакральный предмет. Но мне он просто необходим. Когда ты родишь первого олененка, я буду вокруг тебя прыгать и колотить в бубен…»
«…Каждый ненец с детства умеет управляться с ножом. Мне кажется, мальчишки получают во владение нож, как только начинают ходить. Я тут выменял один маленький ножик на две пачки сигарет. Думаю, нашему пригодится. Как родится, положим ему под подушку — чтобы рос настоящим мужчиной…»
Понял, о чем я мечтаю. Хочу увидеть, как ты будешь кормить. Ася, ты ведь будешь кормить своего олененка?..»
Завтра ненцы откочуют. Жалко. Но мы через пару дней тоже уйдем в тундру… Целую тебя в живот, в самую серединку».
Взгляд с близкого расстояния. Как дневник
* * *Моя неприязнь к Геннадию Петровичу растет. Это ужасное чувство. И меня страшно мучает совесть. Он ни в чем не виноват. Он не виноват в том, что случилось у нас с Сережей. Мы с Геннадием Петровичем заключили что-то вроде общественного договора — с описанием круга обязанностей. Он полагал, что нашел во мне единомышленника, человека прогрессивных взглядов и высоких устремлений. Но сейчас я могла бы служить наглядным пособием для изучающих пренатальную психологию. Как яркий образец свернувшегося сознания.
К моему стыду, мне стали совершенно неинтересны чаянья человечества, проблемы нашего общества и гражданские ценности. Полнейшая деградация.
Существуют лишь две вещи, которые для меня по-настоящему важны: то, что у меня внутри, и Сережины письма.
***Сегодня пришла мама, застала меня в трудах с реактивами и устроила Геннадию Петровичу скандал. Сказала, он ничем не отличается от фашистов, для которых беременность заключенной означала только одно: пора в печку. И никакие речи вроде того, что никто меня не вынуждает что-либо делать, это моя инициатива и мое решение, маму не убедили. В его возрасте и с его образованием, сказала мама, можно было бы догадаться, что живот у беременной женщины бесследно не рассасывается. В результате появляется ребенок. И если Геннадию Петровичу нужен ребенок-инвалид, пусть он и дальше поддерживает мою инициативу и предоставляет возможность часами возиться с химическими растворами-вместо того, чтобы гулять и дышать свежим воздухом. И вообще: пора задуматься о том, что будет дальше. Ребенка, между прочим, нужно купать. И он не может плавать в ванне вместе со страницами запрещенных книг.
Если Геннадию Петровичу до этого нет дела, то она заберет меня к себе.
Геннадий Петрович ответил, что не желает обсуждать что бы то ни было в таком тоне с посторонними. Не желает, чтобы кто-то вмешивался в его личную жизнь. Мы с ним сами решим, как нам жить и что делать. И в дальнейшем он не считает возможным появление мамы в своем доме.
Мама хлопнула дверью и ушла. Геннадий Петрович был очень раздражен.
Но сказал, что мама в чем-то права. И нужно пересмотреть некоторые сложившиеся формы нашей совместной деятельности.
***По ритму, в котором приходят Сережины письма, я могу догадываться, что происходит в тундре. Бывает, писем нет целую неделю. Даже две недели. Значит, геологи «ушли на задание». Когда они возвращаются в лагерь, письма приходят почти каждый день, иногда по два письма — если он вдруг забыл вписать какую-нибудь подробность.
Вообще в Сережке, кажется, дремлет этнограф. Надо будет по возвращении предложить ему оформить свои полевые изыскания. Вполне может потянуть на монографию «Особенности родовспоможения у северных народов». С отдельной главой-про еще не освоенные в цивилизованном мире свойства тундровых мхов. Думаю, это будет свежее слово в отечественной науке.
И ведь, небось, пристает со своими расспросами к каждому встречному-поперечному — без всякого стеснения. Будто добытая информация о родах на нартах может сильно на что-то повлиять.
Вчера Геннадий Петрович говорит:
— Ася, письмо на ваше имя уже три дня лежит нераспечатанным. Это неуважение к корреспонденту.
Я написала Сереже, чтобы он посылал письма на адрес Влада.
Оказалось, Сережин дед действительно был этнографом. Довольно известным в своей области человеком. Изучал якутскую обрядовую практику. Поэтому и получил возможность встретиться с Сережиной бабушкой. Она там какое-то время жила в ссылке. Это была его идея, чтобы бабушка в день своей свадьбы надела платье в стиле девятнадцатого века. Ион раздобыл его в театре — выпросил у знакомого директора списанный костюм. Они были веселые люди — несмотря на свою сложную жизнь — и с удовольствием наблюдали вытянутые физиономии случайных свидетелей. Но те, кто давно знал Сережиного деда, удивлялись не этому. Просто загадка какая-то, говорил один его знакомый, почему он не сделал попытки отпраздновать свадьбу в соответствии с якутскими брачными ритуалами.
