Пьер Гийота - Эшби
Стемнело; против своей воли я решил остаться на ночь. Признаюсь, у меня не было ни малейшего желания обращать его.
За обедом он был очень внимателен ко мне, но это не могло ввести меня в заблуждение. Граф Ангус, без сомнения, был существом двуличным. Его вторая натура таилась под первой, любезной и мечтательной. Бунт, буйство эмоций, страх действия, непостоянство, грубость могли лишь угадываться под маской. Он носил ее без усилий, ибо, надо признать, он обладал врожденной смелостью. Он интересовался всем, он хотел познать все возможные чувства и ощущения, но, испытав что-либо новое, он снова овладевал собой, так что его уверенное воцарение в новых областях духа можно было принять за безразличие. Себя он видел ясно, но вряд ли как живую личность, скорее как абстракцию. В любой из окружающих вещей он тут же находил нечто враждебное. Он был полностью сосредоточен на любви к себе. Он прощал сразу после обвинения, объяснялся в любви словами, полными безразличия или ненависти, ненавидел с улыбкой. Он окружал себя лицемерами и испытывал отвращение к сборищам рассеянных денди.
Он притворялся равнодушным, но сам же и страдал от репутации черствого человека. Быть одиноким — его призвание, и только боль старых душевных ран смущала его одиночество. Тогда он говорил в полный голос в своей пустыне, проклиная двух-трех бывших друзей, подмигивая в ответ на вопросы, сожалея о своей мягкости или о своих привязанностях. В общем, людская пошлость сделала его меланхоликом.
Его тошнило от глупости, но дуракам ничего не стоило его уязвить, потому что он не мог удержаться от вразумления. Тогда он сбрасывал свою маску и, взбешенный, отвечал на вызов, в то же время понимая, что поступает неблагоразумно.
Отчаянье больше трогает меня в женщине, чем в мужчине. Отчаяние Друзиллы возбуждало желание обрести такое же несчастье, пасть так же низко. Отчаяние Ангуса хотелось оспорить или поднять на смех.
Итак, в начале ужина он был любезен. Потом, когда слуги уносили приборы, он свистнул и два раза хлопнул в ладоши. Все окна были раскрыты навстречу подступающей ночи, светлячки оставляли на ковре неясные блики, ветви деревьев, омытые ветром и луной, нежно соприкасались.
Непостижимая тишина объяла небо, деревья и воды. Скорбная тишина, похожая на изморось. За окном, в холодном дыхании луны, умолкли напуганные птичьи хоры. Лишь земля раскачивалась в неслыханном ритме. Голоса доносились, лица блестели словно издалека. Лорд Эшби снова ударил в ладоши. И вот слуги, самцы, и самки, рассыпались по комнате, как отпущенные на волю птицы. Не стану вам их описывать, вам знакомы цвет и форма их одежд, их походка и их голоса. До рассвета я пребывал в аду. Вся эта человеческая масса извивалась и колыхалась в сине-золотых вспышках у ног Ангуса. Полночный бриз холодил пот на лбах, поднимал спущенные шторы, раздувал волосы у висков.
Посреди ночи два полуголых лакея втолкнули в комнату Эдварда. Они сказали, что схватили его во время молитвы. По залу проносился легкий шум и шорох многих тел. Тени нескольких пар еще колыхались в углах.
Он спросил у молодого Эдварда, как тот провел ночь, задал еще несколько ничего не значащих вопросов. Потом он усадил его рядом с собой и предложил фрукты и напитки. На столе оставались красные яблоки и заморские вина. Эдвард выпил немного красного вина. Ангус гладил его плечи и шею. Плача, он обещал обратиться в веру. Эдвард молчал, его глаза излучали спокойствие. Без страха и отвращения, с достоинством, он уклонился от ласк Ангуса. Поднявшиеся с пола слуги смотрели на них, слушали их. Граф Ангус жаловался на одиночество, на необузданность своих желаний, но Эдвард уже ничему не удивлялся. Смерть леди Друзиллы и смертельная схватка с соблазном лишь упрочили силу его смирения. В его манере внимать лорду Ангусу проявлялись его самообладание и вера. Он судил и молился. Он видел безмерную гордыню своего хозяина и безмерное милосердие Господа. Отныне Ангус принадлежал той части человечества, которая категорически отвергала возможность чуда. По его лицу, как по осеннему лугу, пробегали Божий свет и тени Дьявола. Но его еще можно было любить, сочувствовать его тоске, его боли, ибо он еще не был мертв.
Эдвард чувствовал все это. Он был одержим Богом. Передо мной сидел святой.
В мир, впивая тени ночи, робко вошла заря. Слуги, обнявшись у окна, дрожа, кутали нагие плечи в шторы и драпировки. Граф Ангус сидел неподвижно, он не ощущал обезоруживающей рассветной свежести, которая делает из сурового мужчины мальчика, лишает его голоса и зрения. Я видел, как он обнял Эдварда. Отныне я не мог произнести ни слова. Дух сошел на эти потные лица, на эти плечи, волнующиеся в молочном блеске окон, как расплавленное золото.
Внезапный крик раненого зверя; Эдвард роняет на скатерть светлую голову, словно уснувший ребенок или пьяный. «Обморок, унесите его в его комнату». Когда Ангус произносит эти слова, я замечаю в его левой руке блеск лезвия кинжала или стилета. Пока слуги, объятые паникой, толпятся у двери за спинами двух лакеев, уносящих Эдварда, я подхожу к Ангусу. Он поднимает ко мне бледное лицо. «Что ты хочешь от меня? — произнес он спокойно. — Его отнесут в постель; здесь тебя ничто не должно удивлять. Мы все пленники». Поглаживая полупустой стакан Эдварда, он подается вперед, чтобы встать со стула. Я кладу ладони ему на плечи; он рывком поднимается, отталкивает меня и убегает по галерее.
Эдвард умер тем же вечером. Весь день Ангус провел, запершись с ним в его комнате. Я слышал, как он плачет, катается по постели, говорит с умирающим, оскорбляет и покрывает его поцелуями. «Плюнь мне в лицо! — кричал он. — Говори, прокляни, оскорби меня, осуди меня, не смей меня благословлять. Хоть теперь стань дьяволом!» Потом, стеная, он умолял принести ему воды. Лакеи заперли меня в соседней комнате.
К вечеру меня освободили. Ангус ходил по террасе. Один из лакеев подошел к нему и сказал, что к замку движется толпа крестьян. «Принесите мне бинокль», — приказал граф. Лакея звали Брэмар, он был другом Ангуса. Он вскоре вернулся, протирая линзы синей тряпкой. Другие слуги молчали, укрывшись в тени. Некоторые из них, возбужденные опасностью, обнимались. Граф Ангус, поднеся бинокль к глазам, увидел крестьян, подходящих к ограде парка, но не сказал слугам ни слова. Можно было подумать, что он хочет вплоть до развяжи наслаждаться их беспечностью и развратом. Он уселся на каменную скамью; я заметил, что его глаза красны, но губы не дрожат. Через несколько минут я услышал шум толпы.
— Слышите, как шумит море? — спросил Ангус, повернувшись к слугам.
Но те словно застыли на месте. Прошло еще несколько мгновений ожидания, и молодой Брэмар вскрикнул:
— Впереди идет мой отец, у него ружье!
— Пошли со мной, — сказал Ангус, — мы поговорим с ними.
Они спустились по лестнице.
— Он пришел убить меня, — все время повторял Брэмар, и его голос, по мере удаления от нас, звучал все тише.
Раздался выстрел. Ангус закричал:
— Берегись, он целит в тебя! — и закрыл юношу своим телом.
Увидев, как граф падает к его ногам, Брэмар убежал в кусты. По толпе пробежал гул. Раздался детский крик:
— Они убили графа Эшби!
Толпа отхлынула. Я спустился к телу.
— Мы просто пришли потребовать у него отчета, — промычал стрелявший мужчина.
— Идите прочь, — крикнул я, — и молите Бога!
Я поднял его на руки; он был еще жив. Мы положили его в галерее Аполлона на скамью, покрытую синим королевским бархатом. Я оставил его на несколько минут на попечение слуг, чтобы позвонить доктору и Лауре Пистилл. Когда я вернулся, на скамье его не было; в окно я увидел Брэмара, уносящего его на своих плечах к машине. Мы искали его всю ночь. Под утро я вернулся в замок. Когда я проходил мимо комнаты покойного Эдварда, мне навстречу из нее выпорхнула девушка. Ее юбка была смята, она улыбалась.
— Что ты там делала? — спросил я ее.
— Меня зовут Кармилла. Однажды ночью Эдвард отказал мне. Как нежна его кожа! Он не отталкивал меня и не дрожал!
Я закрыл лицо ладонями. Она заметила, что от ужаса я потерял контроль над собой, и положила ладони мне на бедра.
