Филип Дик - На территории Мильтона Ламки
— Надеюсь, мы не разоримся, — вздохнула она. — Просто покупая краску.
— Мы разоримся, когда станем закупать товары для продажи, — утешил он Сьюзан. Это было самым главным. Что-нибудь на продажу.
Черт побери, думал он, мне необходимо раздобыть что-то такое, что я смогу продать!
Вооружившись бухгалтерскими книгами магазина — Брюс утверждал, что это теперь магазин, а не офис, — он отправился в Центральный банк Айдахо, отделение города Бойсе, где затеял дискуссию о займе.
После нескольких часов обсуждения представители банка сообщили ему, что, учитывая все обстоятельства, они, вероятно, смогут предоставить магазину долгосрочный заем на сумму в две тысячи долларов. Чтобы утвердить это решение, потребуется, самое малое, неделя. Но весьма вероятно, что оно в конце концов пройдет.
Брюс покинул банк в счастливом расположении духа.
На тот вечер он вызвал на дом нянечку, чтобы та позаботилась о Тэффи. И повез Сьюзан по окружной дороге, которая в конце концов привела их к сельскому дому, в котором жили его родители. Из-за езды по ухабам Сьюзан немного укачало. Когда они наконец припарковались, она спросила:
— Можно нам немного здесь посидеть? Прежде чем мы войдем?
— Я так и так собираюсь войти первым, — ответил Брюс. Он до сих пор не сообщил родителям о своей женитьбе.
— Со мной все в порядке, — сказала Сьюзан. В белых перчатках и шляпке, очень хорошо одетая, не пожалевшая помады, она приобрела ту же драматическую ауру, которая так тронула его тогда, в первый вечер. Но щеки у нее впали, а под глазами образовались складки. Вне всякого сомнения, ей требовался отдых.
— Сначала мне надо с ними кое-что обсудить, — с этими словами он ее поцеловал, выбрался из машины и по склону, представлявшему собой месиво гравия и земляной грязи, пошел к воротам.
Он снова увидел его, этот высокий серый дом фермерского типа, древний, окруженный сухой почвой, а также сорняками да геранями, прораставшими из голой коричневой земли. Ни тебе лужайки, ни вообще какой-либо зелени, кроме плюща, оплетающего ограду и обвивающегося вокруг ворот. Вдоль передней веранды тянулся ряд цветочных горшков с неразличимыми группками растительности. А еще его глазам предстало плетеное кресло рядом с этажеркой для растений, на которой лежала кипа журнальчиков «Ридерс дайджест».
Подумать только, родиться вот в этакой развалюхе, сказал он себе, отрывая ворота.
Где-то на заднем дворе громко залаяла собака. Он видел желтый свет, сочившийся сквозь шторы окна гостиной. И слышал бормотание телевизора. Рядом с полуразрушенным гаражом торчал все тот же ржавеющий и бесполезный каркас «Доджа» 1930 года; Брюс играл в нем, когда был маленьким.
Я жил здесь, когда учился в начальной школе имени Гаррета Э. Хобарта.
За окнами цокольного этажа виднелась паутина, а в одном из окон имел место пролом, заткнутый тряпкой. Стало быть, теперь, когда и он, и Фрэнк покинули этот дом, отец больше не спит внизу. Он, несомненно, спит наверху, в какой-нибудь из их комнат.
Отец спал в подвале днем, поднимаясь в десять вечера, откидывая люк и вылезая, чтобы побриться, перекусить и отправиться на работу. Днем же он спал у них под ногами, под половицами. Среди квартовых банок с абрикосовым вареньем, досок и проволоки.
По утрам, вернувшись с работы домой, отец отряхивался от покрывавшей его белой пыли: работая в «Белоснежной пекарне», ему приходилось по локти погружать руки в муку. Потом, в подвале, он имел дело с другой белой пылью: штукатурной, поднимаемой из-за его нескончаемой возни с новыми перегородками. Он намеревался устроить в цокольном этаже несколько комнат, чтобы сотворить отдельную квартиру с ванной и туалетом, которую впоследствии можно было бы сдавать. Поставка материалов прекратилась с началом войны. Снаружи дома, вдоль подъездной дорожки, лежали мотки проволоки и штабеля древесно-стружечных плит марки «биверборд»[7], собирая птичий помет, ржавея и выгнивая. Мешки с цементом отсырели и стали портиться, из-за чего в них завелись крошечные ростки сорняков. В подвале, прежде чем отойти ко сну в два часа пополудни, отец до изнеможения пилил, наполняя свои легкие опилочной пылью. Он терпеливо вдыхал древесную пыль, мучную, штукатурную, а летом еще и пыль дорожную вкупе с пыльцой сорняков, приносимой с полей.
Брюс, остановившись на дорожке, увидел в вечерних сумерках, что абрикосовые деревья, росшие у задней двери, уже омертвели. Слава богу, подумал он. Никто никогда не ел эти абрикосы; бесчисленные банки с ними, загромождавшие подвал, никогда не открывались. Ребенком он как-то раз вытащил эти банки наружу и стал швырять в них камни, так что те взрывались фонтанами липкого сока и стекла. Это привлекло шершней. Летом лужицы абрикосового сока превратились в жужжащие болота, в котором извивались желтые спинки шершней. Никто не осмеливался подойти к ним ближе, чем на несколько ярдов.
Так, теперь подняться по ступенькам на веранду и постучать в дверь. Доски прогибались под его ногами, сама веранда давно покосилась. Когда-то, много лет назад, дом и веранда были выкрашены серой корабельной краской. Теперь та растрескалась и шелушилась вплоть до самых досок, так что из-под серого виднелись полоски желтовато-коричневого цвета.
Он поднял металлическое кольцо дверного молотка и отпустил его, чтобы раздался удар.
Дверь тут же открылась, и перед ним предстал Ноэль Стивенс — с лицом, омраченным выросшей за день щетиной, в рубашке с закатанными рукавами и в брюках на подтяжках. Он, не сказав ни слова, впустил Брюса внутрь. Затем отец, тяжелый и инертный, воздел руку, безмолвно призывая мать Брюса, которая хлопотала на кухне. В глазах Брюса отец всегда походил на какого-то рабочего из начала столетия, массивного, честного, не очень умного шведа, каменщика или водопроводчика, который прибыл в Америку и направился прямиком в Миннесоту, никогда не помышляя учить английский или посещать другие города. Лицо у отца было широкое, мясистое и, за исключением подбородка и щек, блестящее, с длинным носом, прогнутым или сломанным посередине. Кожа под глазами была усеяна множеством кратеров, слегка коричневатых, весьма похожих на те пятнышки, появление которых некогда было принято объяснять плохим функционированием печени.
— Ну… ей-богу! — сказал отец. Перед Брюсом возникла его красноватая безволосая лапа, и он взял ее в свою.
Из кухни появилась мать. Крохотное, загорелое, умное и набожное лицо ее так и лучилось, яркие глаза сияли. Здесь, у себя дома, она носила простую чистую одежду, которая всегда ассоциировалась у него с деревенскими жителями, людьми из маленьких городков Айдахо. Она улыбнулась ему, и ее тускловатые, просвечивающие искусственные зубы цвета целлулоидной расчески отразили свет лампы и заискрились.
— Привет! — сказал Брюс, чья рука все еще была зажата в плоской, мягкой и влажной ладони отца. — Как поживаете?
— Отлично, — сказал отец, выпуская наконец его руку и снова садясь в свое глубокое кресло, пружины которого звякнули под его тяжестью.
Мать порывисто схватила его и приложилась губами к его щеке, это произошло так быстро, что он и шевельнуться не успел, прежде чем она снова отпрянула.
— Как мы рады тебя видеть! — воскликнула она. — Как там, в Рино?
— В Рино я больше не живу. — Он уселся, и мать тоже. Оба родителя выжидательно на него смотрели, причем у отца лицо было невыразительным, а у матери — веселым и добрым, она ловила каждое его движение, каждое слово. — Я теперь живу в Бойсе. Я женился.
— О! — У матери перехватило дыхание, она вся так и сморщилась, потрясенная. Отец же не шелохнулся.
— Совсем недавно, — сказал он.
Отец по-прежнему никак не реагировал.
— Я не верю, — простонала мать.
— Будь это неправдой, он бы тебе этого не сказал, — обратился к ней отец.
— Нет, — сказала она. — Я все равно не верю. Кто она? — спросила она, переводя взгляд с одного на другого.
— Я не знаю, — сказал отец, похлопывая ее по колену. — Успокойся, вот и все. — Он перевел взгляд на Брюса. — Это она сидит там в машине?
— Она там, снаружи? — возопила мать, вскакивая и подбегая к окну. — Как ты узнал, что она там? — спросила она у отца.
Тот отвечал в своей неторопливой манере:
— Услышал, что рядом остановился автомобиль, вот и выглянул посмотреть, кто там.
— Надо ее привести, — сказала мать, устремляясь к двери. — Как ее зовут?
— Не ходи за ней, — приказал отец.
— Да, — отозвалась мать, открывая дверь и выходя на веранду.
— Иди сюда и сядь! — громко сказал отец.
Она вернулась, возбужденная и раскрасневшаяся.
— Почему ты оставил ее в машине? — спросила она у Брюса.
— Сейчас он тебе объяснит, — сказал отец.
— Ее укачало, — сказал Брюс.
