Юрий Козлов - Изобретение велосипеда
— Злился? — спросил Толик, застёгивая верхнюю пуговичку рубашки и приглаживая рукой волосы.
— Не поймёшь, — ответила, играя ресницами, Лидинька. — Он ведь у нас никогда не злится и не радуется… Не поймёшь…
Райком находился на солнечной стороне улицы, и впору было ходить по кабинетам в тёмных очках. Даже в сумрачные коридоры пробиралось солнце, словно вор, шарило там лучиками по сейфам.
Толик внимательно оглядел себя в зеркале и поднялся на второй этаж. На подоконниках мрачно зеленели фикусы. Толик постучал. Дверь неожиданно открыл сам заведующий. Был он в белой рубашке, пиджак висел на спинке стула. Пропустив Толика вперёд, заведующий закрыл за ним дверь, потом взял со стола пачку папирос, закурил и предложил Толику.
— Спасибо, — отказался Толик. — У меня сигареты…
Из окна Толик видел улицу. Там стояла бочка с квасом. Две очереди росли в сторону, как рога. В одной стояли кружечники, в другой — бидонщики.
— Зачем звал? — спросил Толик.
— Так просто, — ответил заведующий. — Садись…
Новый заведующий отделом учащейся молодёжи Александр Терещенко часто с грустью вспоминал родной завод «Электросила», где он работал учеником слесаря, потом слесарем, потом был бригадиром, потом освобождённым секретарём комитета комсомола. Заводскую жизнь он знал, потому что это была его жизнь, и, даже работая секретарём, часто приходил в цех, когда не хватало слесарей.
— Слушай, — спросил Терещенко у Толика. — Где ты такие замечательные рубашки достаёшь?
— Рубашки? — удивился Толик.
— Ага, — подтвердил Терещенко и потрогал Толика за воротник.
— Это испанская рубашка, — ответил Толик. — Я купил её у спекулянта за двадцать пять рублей… Осуждаешь?
— Нет, — сказал Терещенко. — Завидую…
— Лучше не завидуй, — сказал Толик. — Купишь одну такую рубашку, вторую захочется, потом брюки, в которых три года ходил, вдруг нравиться перестанут. Джинсов захочется. И пошло-поехало. Всю одежду придётся менять…
— Убедил, — сказал Терещенко. — Как там дела на школьном фронте? Без перемен?
— Я тут задумал статью в газету написать. Поехали завтра со мной на собрание в школу?
— А что там случилось? — спросил Терещенко.
— Всего-навсего прогул. Мальчик и девочка прогуляли три дня.
— И всё?
— Всё.
— Зачем же мне туда ехать? Я сам, когда в школа учился, с девочками прогуливал.
— На собрание писатель придёт. А потом, может, выступит.
— Ну и что он скажет? Что прогуливать нельзя? Что прогульщики бяки? Ай-яй-яй!
— Не так уж и важно, что он скажет, — ответил Толик. — Главное, что мы его привлекли, что мы с молодёжью работаем, воспитываем её. А я об этом в газете напишу.
— Бедные-бедные мальчик и девочка, — сказал Терещенко. — Попались они тебе под горячую руку. — Терещенко смотрел на Толика с недоумением. Впрочем, с первого дня своей работы в райкоме с недоумением смотрел он на инструктора Толика Ифигенина. Не мог до сих пор Терещенко определить своего отношения к Толику. И не только из-за этой его непонятной улыбки, из-за этих его энергичных выступлений на собраниях, когда вроде говорит Толик много и по делу, а если вдуматься, ничего не говорит, из-за этих его удивительных костюмов, рубашек с запонками: белоснежных, небесно-голубых, фламинго-розовых, из-за этих холёных, тщательно подпиленных пилочкой ногтей, из-за этой его предупредительной вежливости, которая в любую минуту могли обернуться грубой фамильярностью, если чувствовал Толик свою неуязвимость. Временами находила на Толика какая-то подкупающая искренность, голос его звенел, щёки его краснели, и казалось, никто так не радеет за дело и не переживает за него, как Толик. Эта искренность и сбивала с толку Терещенко.
— Ладно, — сказал Терещенко. — Писатель, газета — это прекрасно. Ну а мальчик с девочкой как?
— Что как? — спросил Толик.
— Не жалко тебе их? Одно дело — простое собрание, другое дело — газета. Ты же их на всю область прославишь. Верно, прогуливать плохо, только так ли уж сильно они провинились?
Толик растерялся.
— Но если так подходить к делу… И потом… Собрание-то живое будет. А заметка в любом случае дела не испортит. В крайнем случае, можно фамилии не указывать.
— Сам смотри, — сказал Терещенко. — Я же деталей не знаю…
— Странная позиция, — сказал Толик.
Терещенко пожал плечами.
— Понимаешь… По-моему, несерьёзно всё это. Мальчик, девочка прогуляли. Ну и что здесь такого?
— Ну, а если все станут прогуливать? Кто тогда учиться будет? — спросил Толик.
— Ладно. Хватит говорить на эту тему, — сказал Терещенко. — Я свою точку зрения высказал.
— Я так и не уяснил, — спросил Толик, — осуждаешь ты меня или нет?
— Сам смотри, — повторил Терещенко. — В конце концов, ты школьников лучше меня знаешь. Я-то в вечерней учился. И потом не могу же я запретить тебе писать заметки в газету. Да и не собираюсь…
— Три месяца, — сказал Толик, — мы вместе работаем, а я до сих пор тебя не понимаю. Прости за откровенность. Что ты собираешься делать дальше?
— Институт закончу, — ответил Терещенко. — А там видно будет. Кажется мне, что как-то мы не так работаем.
— Будешь обстановку оздоровлять?
— Да, если угодно.
— Ну-ну, — усмехнулся Толик.
— А я, между прочим, не шучу, — сказал Терещенко.
Толик посмотрел в окно.
— Квас кончился, бочку закрыли, — сказал он.
— Какую бочку? — удивился Терещенко.
Толик кивнул в окно.
— Кстати, — сказал Терещенко. — Бумагу прислали. На фестиваль думаешь собираться?
— Думаю, — грустно ответил Толик.
— Мне недавно сон приснился, — сказал Терещенко. — Представляешь себе, сложнейшую слесарную операцию во сне в мельчайших подробностях вспомнил…
Толик понял, что разговор «по душам» Терещенко решил пока отложить.
— Ты обедал? — спросил Толик. — Пошли в «Птицу» пообедаем?
— Пошли, — согласился Терещенко, стряхивая пепел в горшок с кактусом. От бесконечного дыма кактус пожелтел, некогда острые его иголки поникли.
— Ах, Будапешт, — сказал Толик. — Ты случайно не знаешь, сколько нам денег будут обменивать?
— Понятия не имею, — ответил Терещенко.
32
Лёша Казаков с утра был в трансе. Бараньи колечки стояли дыбом, лицо горело, словно уже успел Лёша поваляться на даче под солнышком. К концу дня стал Лёша нервным и испуганным.
Во-первых, появившийся призрак — Благовещенский — сразу же поволок Лёшу в туалет и там, стуча кулаками по белому кафелю, сказал, что, если посмеет Лёша на собрании унизить Инну, Костя его убьёт. Во-вторых, проходящий по коридору Тимофей Тимофеевич сообщил Лёше, что отец Гектора Садофьева будет точно. Весть об этом всех развеселила, а Гектора привела в отчаянье. Снова Лёша был зван в туалет, где ему пришлось объяснять что он, Лёша, здесь ни при чём, а виноват во всём Толик Ифигенин, который сам позвонил отцу Гектора. Костя и Гектор с сожалением отпустили Лёшу из туалета.
Инна Леннер, однако же, по-прежнему сидела рядом с Гектором, уделяла Косте ноль внимания, как будто не с ним, а с Гектором эти три дня прогуляла. В середине дня Костя уже поглядывал на Гектора как-то удручённо, словно и не друзья они вовсе. На перемене Таня Соловьёва подошла к Гектору, уныло стоящему у окна, и сказала:
— Ну что, понял, что нечего лезть в чужие дела? Они прогуливают, а ты при чём?
— Ладно, я, — ответил Гектор. — А вот при чём здесь мой папаша?
— Я читала недавно его книжку, — сообщила Таня, с хрустом надкусывая яблоко. — Там его фотография была… Ничего он… С бородой… Ты на него не похож…
— Сбрил он бороду. — Гектор отобрал у Тани половину яблока. — Ты права, нечего мне в чужие дела лезть. Сейчас чего-нибудь придумаю…
— Давай-давай, придумывай, — недоверчиво усмехнулась Таня, доставая второе яблоко. Поесть она любила. Кроме яблок, в портфеле у Тани можно было обнаружить половинки шоколадок в скрипучей фольге, конфеты, орешки, овсяное печенье и т. д.
На следующей перемене Гектор решительно подошёл к Косте Благовещенскому, увлечённо читающему на первом этаже какую-то книгу.
— Ты почему на меня зверем смотришь? — спросил Гектор.
— Что? — Костя всегда мучительно отрывался книги.
— А вот то! — захлопнул ему книгу Гектор. Костя даже страницу не успел запомнить. — Иди за мной!
Они зашли в кабинет математики.
— Следи за мной внимательно, — сказал Гектор. — Видишь, я беру свой портфель и переношу его на твоё место. Это значит, что отныне с Таней Соловьёвой буду сидеть я! А твой портфель я отношу на моё старое место. Значит, с Инной теперь будешь сидеть ты!
Зазвенел звонок. Учительница математики первым делом вызвала Костю к доске решать логарифмы. Логарифмы Костя, яростно кроша о доску мел, решил, словно не прогуливал эти три дня, а изучал в тиши библиотеки таблицы Брадиса. Однако получил Костя почему-то четвёрку.
