Жиль Куртманш - Воскресный день у бассейна в Кигали
Есть люди, и Жантий была из их числа, которым ни в коем случае нельзя говорить правду. Для них это, было бы слишком просто и слишком похоже на ложь, ведь жизнь не может быть простой. Валькура уже ничто не держало в Раунде, кроме Жантий. Для него все было просто, но он чувствовал - она хочет услышать, что он остается еще и ради ее страны, ради друзей ради высоких холмов, но прежде всего ради самого себя.
– Почему ты не уезжаешь отсюда?
– Потому что я по натуре немного ленив, здешняя жизнь заставляет меня действовать. Впрочем, моя страна такая же ленивая и замкнутая. Она начинает шевелиться, только когда катастрофы и ужасы переходят все грани разумного. Но справедливости ради, должен признать, что мы оба, я и моя страна, если только вырвать нас из спячки, начинаем относительно неплохо справляться с ситуацией.
– Нет, расскажи мне о своей стране так, как я говорю тебе о холмах. Расскажи мне о снеге.
– Я не люблю ни снег, ни холод, ни зиму. Я ненавижу зиму. Но бывает один день в году, волшебное мгновение, которое даже в кино передать невозможно-. Ты просыпаешься утром, а по дому разливается -ослепительно яркий свет. На улице солнце блестит в два раза ярче, чем в погожий денек в самый разгар лета, и вся серо-коричневая грязь, что копилась месяцами - опавшая листва, земля вперемешку с увядшими цветами, все то, на чем осень оставила свой хмурый отпечаток, - все в это угро белее самой белой твоей рубашки. Более того, эта белизна сверкает мириадами звезд, и кажется, что кто-то бросил горсть алмазной пыли на белоснежный покров земли. Это длится несколько часов, иногда день. А потом грязь, которая растекается по городу, как пот по телу, оскверняет эту хрупкую чистоту. Но на больших пространствах вдали от городов, на наших холмах, которые кажутся всего лишь кочками по сравнению с вашими холмами, белоснежная постель устилает землю месяцами. И в этой постели царит безмолвие. Ты не знаешь, что такое безмолвие. Не можешь себе представить, как оно укутывает и обволакивает тебя. Сердце начинает биться, а ноги шагать в том ритме, который диктует тишина. Здесь же все говорит. Все трещит и воет, вздыхает и кричит. Не проходит и секунды, чтобы не раздался какой-нибудь стук, шум, лай. Каждое дерево - громкоговоритель, каждый дом - усилитель этих звуков. А в моих холмах есть тайна - это безмолвие. Я знаю, ты мне говорила, что боишься абсолютной тишины. Но это не пустота, как ты думаешь. Нет, она давит и угнетает, ибо не слышится ни пения птиц, ни звука шагов, ни музыки, ни слов, ничто не отвлекает нас от самих себя. Ты права, тишина страшна, потому что в тишине невозможно лгать.
Но как Жантий могла понять, что такое безмолвие? Как это ни странно, но безмолвие встречается только в знойной пустыне и на ледяных просторах Крайнего Севера. Как Валькур ни старался, он не мог представить Жантий ни в Сахаре, ни в тундре. Почему бы не вытащить Жантий из этого ада и не перенести ее в зиму его страны, которая куда более комфортна, чем вечное мягкое лето Страны тысячи холмов? Он без особого труда мог бы это сделать сегодня, завтра. Но вдали от родины, на чужбине, без средств, всего-то и умеющая, что работать официанткой и быть обожаемой, она неизбежно и очень скоро превратится в рабыню. Если Жантий и останется рядом с ним, то не потому, что он терпеливо и изысканно завоевывал ее и наконец покорил, а лишь потому, что она сама смирится и согласится с тем, что полностью зависит от него. Здесь, в этом номере, может, она и жила в золотой и уютной клетке, но дверца ее была открыта. Она знала дороги и тропинки, окружавшие отель, а заодно пару десятков мест, где бы ее приняли и дали кров, если она решит, что с нее довольно и пора предаться удовольствиям и мечтам, присущим ее возрасту. Так она и сделает когда-нибудь. С этим Валькур смирился с тех пор, как впервые почувствовал учащенное сердцебиение. Ему была невыносима. сама мысль о том, что он может держать в заточении такую красоту. Нельзя красть жизнь у жизни. Когда он попытался объяснить, что никогда не увезет ее в Канаду, Жантий ничего не поняла из его благородной речи. Другая заплакала бы, закричала, принялась бы оскорблять, топать ногами и потрясать кулаками. Только не она. Ее реакция была еще хуже. В голосе девушки послышались холодные нотки судьи и палача, когда она бросила Валькуру: «Ты мне солгал!» - и легла спать на другую кровать. Из их короткой совместной жизни, в которой было девяносто семь ночей, эта стала единственной, когда Валькур не испытал «восторга с Жантий». Именно так он называл момент, когда переплетались их тела.
- 8 -
На следующий день после этой их единственной семейной ссоры Валькур поднялся очень рано, когда на улице еще стоял туман и только-только начали просыпаться вороны, а собаки и дети еще спокойно спали. Выйдя на балкон, с которого открывался вид на город, он в очередной раз восхищенно посмотрел на фикус, сиявший, будто какой-то маг садовник ночью натер воском каждый его лист. На гостиничном листке бумаги аккуратным почерком он написал: «Жантий, если я поеду обратно в Канаду и ты тоже захочешь туда, я возьму тебя с собой. Но я не хочу возвращаться в эту страну. Мое место рядом с людьми, которых я люблю. Я люблю тебя больше всего на свете. Мое место здесь. Мы теперь с тобой отец и мать. Но нам нужно оформить документы на усыновление. Нам было бы легче это сделать, если бы мы стали мужем и женой. А еще мы должны дать имя нашей дочери. Не знаю, в каком порядке все это нужно сделать. В общем, я прошу твоей руки. И если однажды нам придется уехать из этой страны, то пусть мы отправимся в такое место, которое не знакомо ни тебе, ни мне. Чтобы в наших лишениях мы одинаково скучали и в равной степени зависели друг от друга».
Он свернул листок, на цыпочках подошел к Жантий и положил его ей на колени. Она не спала. «Подожди». Она прочла записку и тихо заплакала. Десятью годами ранее Валькур со своей шестнадцатилетней дочерью ездили туристами в Париж. В музее Оранжереи они смотрели на «Кувшинки» Моне и не верили своим глазам, настолько их поразило и заворожило это буйство красоты, оттенков и нюансов. «Господи, как же красиво, папа», - произнесла Анн-Мари сдавленным голосом. Она тихо плакала от умиления перед красотой жизни. Точно так же плакала сейчас Жантий - так плачут женщины, изможденные напряжением мышц, болями в животе, когда им в руки подают красного от крика сморщенного младенца. В какое-то мгновение Валькур захотел разорвать смятый листок, стереть слова, вернуться обратно, отмотать время назад, все начать сначала и устоять перед красотой Жантий. Ее счастье пугало его. Помериться жаждой жизни с этой молодой женщиной он не мог. Он обещал ей, он всегда знал и теперь был в этом уверен - лишь короткую вспышку счастья, а потом будет ужасное падение в бездну, изобилующее мучительными воспоминаниями о том, что больше никогда не повторится. Бездну, заполненную ощущением пустоты, которое он оставит после себя. Если мужчины чувствуют, что их безумно любят, то очень быстро заболевают самодовольством, забывая о том, сколько сил и терпения стоит женщинам созидание счастья. В этом отношении Валькур ничем не отличался от других.
И потом, было еще кое-что. С каждым днем убийцы вели себя все бесцеремоннее и наглее. Они почти перестали прятаться. Объявляли по радио о планах по истреблению «неугодных». Смеясь, говорили об этом в барах. Их идеологи, такие, как Леон Мугесера, своими речами поднимали целые регионы. После каждого собрания ополченцы, как гунны, набрасывались на холмы, сжигая, насилуя, калеча, убивая китайскими мачете и французскими гранатами. Международные комиссии подсчитывали убытки, выкапывали трупы из братских могил, собирали свидетельства уцелевших жертв погромов. Валькур в баре на пятом этаже выпивал с известными юристами и экспертами, которые рассказывали ему в десять раз больше того, что заносили в свои отчеты. Он все записывал, слушал с обескураженным видом, с каждым разом все больше ужасаясь чудовищности разоблачений. Но все его мысли в такие моменты занимал пряный вкус промежности Жантий, с оттенками муската и перца, ее острые соски и трепещущие от каждого прикосновения ягодицы. И этого он себе простить не мог. Валькур, как и всякий христианин левого толка, несмотря на то что в Бога не верил, считал счастье чем-то греховным. Как можно быть счастливым, когда у тебя на глазах разверзается земля, люди превращаются в демонов и вокруг один нескончаемый ужас и мерзость? Однажды вечером, когда он в очередной раз разрывался между мыслями о груди Жантий и словами Рафаэля, который испуганно рассказывал, как к нему пришли на работу и угрожали расправой, к ним подошла Жантий, на руках у нее спала малышка. Рафаэль сказал: «Друг мой, вот оно, счастье, оно пришло за тобой. Жантий, твой будущий муж глупец. Лучше брось его. Он бежит от своего счастья. Он слушает меня, жалеет, думает, чем бы мне помочь, хотя прекрасно знает, что ничего не может сделать. Скажи ему. Нет, я сам ему скажу, этому белому идиоту. Но сначала мы выпьем шампанского. Я тоже хочу умереть счастливым и в роскоши, как Метод».
