Гонсало Бальестер - Дон Хуан
— Да. Именно так.
— А не чувствуешь ли ты теперь прилива щедрости, когда можно отдать свое состояние первому, кто о том попросит, и отдать даже жизнь, ежели она кому-то понадобится?
— Да! И это тоже!
— А не было ли и так, что впервые почудилось тебе, будто ты одинок, вернее, будто чего-то тебе недостает, будто отняли от тебя половину?
Я пылко закивал головой, потому что Командор каждым выстрелом своим попадал точно в цель.
— Да! Да! Я все это чувствую! Но отчего так?
— Оттого что природа требует своего, сын мой. Природа — старая самовольница, и рано или поздно мы попадаем в ее ловушку.
Я вспомнил свои богословские познания и ухватился за них, как за соломинку, желая заставить его замолчать.
— Господня благодать уберегла нас от власти природы и помогает нам жить превыше ее.
Он вдруг расхохотался, безудержно загромыхал, разинув рот от уха до уха, так что все лицо его уподобилось хохочущей маске.
— Вот-вот, благодать! А скажи-ка, можешь ли ты прожить без еды? Ну-ка набери хоть мешок индульгенций — и пускай заменят тебе яичницу с картошкой! Он вдруг сделался серьезным и положил мне руки на плечи. — Природа ждет своего часа затаившись, неспешно, ибо знает: пренебречь ею нельзя. В ее руках наши жизнь и смерть, и коли ей заблагорассудится, может она сыграть с нами одну из своих шуток, как вот с тобой давеча. Не стану спорить, в твоей воле попытаться спастись от нее, скажем, отправиться в пустыню и уподобиться отшельникам былых времен. Да только толку от того не будет. Ведь и в пустыне тешилась она на славу над святыми мужами.
— Но я по-прежнему не пойму, о чем вы ведете речь.
— Я мог бы объяснить тебе или, вернее, указать тот путь, что поможет тебе понять это. Но не знаю, пришло ли время.
— Да разве стоило тогда затевать весь разговор?
Он многозначительно помедлил с ответом, сверкнув на меня краем глаза.
— Может статься, тут потребно время…
— Почему же не теперь?
— Ты только что схоронил отца.
— Но при чем тут отец? Он на небесах, а я здесь, на земле.
Дон Гонсало снова взглянул на меня.
— Нужно соблюдать приличия, — сказал он снисходительно. — Иначе что скажут в Севилье?
— Что за дело мне, Командор, до мнения севильцев! В жизни я ничего не таил, да и жизнь эта принадлежит только мне.
— Ну коли так…
Видно, подобных слов он и ожидал, к ним меня и подталкивал. Теперь же поспешно поднялся и сказал:
— …позволь я отдам распоряжения кучеру.
И приказал запрягать. Когда мы сели в коляску, он высунул голову в окошко и крикнул:
— В «Эританью»!
3Мы ехали молча. Я испытывал волнение и смущение разом. Через окошко я смотрел на деревья, виноградники и белые домики, окутанные сумеречным светом. Командор, шумно дыша, сидел рядом. Под конец, когда уже показались какие-то огоньки, он сказал мне:
— Должен тебе признаться: есть некое моральное основание, коим я пренебрегаю. Надобно только поступать осмотрительно. И если подумать, то кто усмотрит особую странность в том, что томимый жаждой кабальеро стремится жажду эту утолить.
Коляска остановилась. Навстречу нам тотчас сбежались слуги, а как скоро увидали, какого мы звания, выказали большое почтение. Командор послал их за хозяином, и тот не замедлил явиться. Они о чем-то пошептались, и речь явно шла обо мне — я заметил, с какою миной трактирщик взглядывал на меня, кивая в лад речам Командора. Потом он, подскочив, вознамерился было поцеловать мне руку и затараторил о том, как счастлив видеть у себя сына столь почтенного родителя.
Под эти разговоры мы дошли до потайной двери и поднялись наверх по лестнице, очутившись в комнате с балконом, откуда видны были сад и река. Впереди лежала Севилья, отделенная от нас широким небом, высвеченным луной. Я вышел на балкон и залюбовался. А тем временем Командору уже поднесли напитки, так что он приблизился ко мне, держа в руке бокал.
— Не желаешь ли хересу?
— Нет, пить мне пока не хочется.
— Да неужто вино придумано для утоления жажды?
— Право… я не пью вина.
— Ну-ка, давай — одним махом, устрой телу свадебку с винцом, ведь с ним мало что на свете может сравниться. Выпей и тотчас поймешь: на самом деле жажда тебя мучала, давным-давно мучала.
Под его неотвязным взглядом я сделал глоток и попробовал разобраться во вкусе вина.
— Недурное.
— Выпей-ка до дна.
Во мне словно разом вспыхнул огонь, словно какое-то ликование родилось у меня внутри. Я протянул Командору пустой бокал, но он рассудил за лучшее забрать его и унести прочь. Мне не следовало пить больше на пустой желудок, посему он велел подавать ужин.
Балкон украшали горшки с гвоздиками. Я сорвал цветок и понюхал. Казалось, запах его соединялся с ароматом, который впитал я в себя совсем недавно у реки. Но там меня окружала тишина, а тут, на балконе, я различал приглушенные голоса мужчин и женщин, разговаривавших в саду. Где-то играла гитара. Кто-то пропел коплу. Воздух дышал ароматами, ночь была нежной, и от влажной земли поднимались густые испарения. Вино несло свой жар по венам и полыхнуло в голову. Все казалось мне прекрасным, все рождало восторг и виделось в новом свете — и я опять почувствовал, как жизнь перетекает из меня в окружающий мир, чтобы срастись, соединиться с ним. На соседнем дереве запела птица, и пение ее резануло меня по коже непритворной болью. Из горла моего вырвался стон…
Время остановило свое течение, будто все застыло недвижным кристаллом, где в плену оказались луна, птица и я сам. Тут кто-то постучал в дверь, и волшебство рассеялось. Я неохотно бросил «Войдите!», потому что меня лишали счастья. В комнату вошла девушка, ей пришлось открыть дверь плечом, потому как руки ее были заняты подносом. Поставив поднос на стол, она огляделась, заметила меня и приблизилась.
— Дон Хуан!
Я услыхал голос — хрипловатый, резкий, каким поют канте хондо, он хлестнул меня, как если бы вместо «Дон Хуан!» она сказала «Я хочу умереть!».
— Что вам надобно?
— Я та, кого вы ждали.
— Ах да! Ветчина! Поставьте куда-нибудь.
Ответа не было. Она стояла против света, и я мог различить лишь ее силуэт.
— Вы что-то хотите?
— Я? Нет. Это вы… Тот человек велел…
— Какой человек?
— Старик… с крестом.
— А! Так тебя прислал Командор.
— Да, он отыскал меня, пощупал грудь, поглядел ноги и послал сюда, чтобы я была в вашем распоряжении.
Я не мог уразуметь, какая нужда мне в этой девушке. Я шагнул в освещенную часть комнаты. Она последовала за мной.
— Ты умеешь играть на гитаре? — спросил я.
— К чему вам это, сеньор?
— Я только что слышал, как играют в саду, и мне захотелось, чтобы музыка звучала для меня одного.
— Велите позвать гитариста — чего уж проще! — бросила она равнодушно.
— А ты — не можешь?
— Я не по этой части. Я проститутка.
Наверно, лицо мое сделалось изумленным, потому что она тотчас добавила:
— А вы что ж, и не знаете, что это такое?
— Да нет, некоторое понятие имею…
Я шагнул к ней. Она смотрела на меня деловито и спокойно, словно оценивая. Бьюсь об заклад, именно так смотрел Командор на мебель или картину, прежде чем определить их стоимость в золоте.
— Прошу вас, сеньорита, присядьте.
— Послушайте, сеньор, оставили бы вы свои церемонии. Меня зовут на ты и по имени. А коли хотят, чтобы я села, усаживают тычком, а то и хуже.
— Как тебя звать?
— Мариана.
— Красиво. И ты тоже красивая.
Она и вправду была красива, как падшие женщины с картин у алтаря красотой драматической: губы презрительно поджаты, а в глазах мерцает огонь отчаяния.
Я мягко подтолкнул ее, понуждая сесть.
— Ты пришла по своей охоте?
— Я пришла, потому что этим зарабатываю на жизнь. Пропади она пропадом такая жизнь! Чего только не приходится терпеть и кого только! Вон тот, с крестом Калатравы, ударил меня шпагой, чтобы проверить, крепки ль у меня ляжки.
— Что ж, разве ты не по доброй воле этим занимаешься?
Мариана пожала плечами.
— Так мне на роду было написано, иначе и быть не могло. Выбора-то мне никто не давал.
— А чем бы ты хотела заняться, дай тебе выбор?
Лицо ее просветлело, но лишь на краткий миг.
— Торговать цветами в Триане.
— И если я подарю тебе денег, ты этим займешься?
— Куда там, для таких женщин, как я, сеньор, — либо смерть, либо в монахини, на покаяние. Другого люди не потерпят, вот что.
— Ты хочешь сказать, что ничего хорошего в твоем ремесле нет и из него один путь — в монастырь?
— Так и есть, сеньор.
— А как же наслаждение?
— Радость — для них. А ты — все равно что бревно, лишь бы вытерпеть.
По причине моей наивности и любопытства разговор наш затянулся. А тем временем случилось нечто, чего я не заметил. Я понравился этой продажной женщине. В каких-то сокровенных глубинах ее души затеплилась приязнь ко мне. А я все донимал ее вопросами, пытал о всяких глупостях, она же отвечала. Пока не вскочила вдруг со стула и не устроилась у меня на коленях.
