Марина Козлова - Бедный маленький мир
В итоге из небогатого набора умозаключений Виктор выбрал основное: как правило, Иванна знает, что делает. А поэтому искать ее не надо, во-первых, потому, что она этого очевидно не хочет, а во-вторых, чтобы ей невзначай не навредить. Поэтому он написал от ее имени заявление с просьбой предоставить ей очередной отпуск, сам же заявление завизировал и отнес в отдел кадров.
Тамошние тетки не в меру распереживались – что за отпуск в ноябре? Ах, ах, такая хорошая девочка, столько работает, из командировок не вылазит, а ее в отпуск в ноябре… И кадровички обвинили Виктора Александровича в мужском шовинизме. Благодаря женским журналам они давно выяснили, что мужской шовинизм есть главная проблема современности и против него надо бороться всем женским миром. Обаятельный Виктор Александрович тем не менее поулыбался им, расспросил начальницу отдела кадров, подполковника МЧС Веру Леонидовну, о сыне-аспиранте, пожаловался на Настену, которая часто меняет бойфрендов, а по поводу внезапного отпуска Иванны коротко сказал: «Семейные обстоятельства». И тут же пожалел об этом. «Так она же сирота! – удивилась осведомленная Вера Леонидовна. – Небось роман у девки, а тебе голову морочит. Смотри, Витя, уведут твою баронессу, прощелкаешь клювом, да поздно будет».
Направляясь в свой кабинет, Виктор Александрович думал о том, что отдел кадров в лучших традициях советских времен продолжает выполнять функции особого отдела, и не имеет значения, где он находится – в МЧС или на овощной базе.
В кабинете вопреки собственному правилу Виктор закурил, потом открыл нижнюю тумбу шифоньера – там с прошлого года завалялась бутылка подарочного «Арарата» (Димка с Валиком притащили на день рождения), удивляясь себе, налил в стакан граммов сто и залпом выпил. Уведут… Да кто ж такой найдется, чтобы отнять ее у него? И каким он должен быть, чтобы холодная, рациональная Иванна влюбилась бы, как самая обыкновенная женщина, то есть повела бы себя спонтанно и нелогично? Однажды она сказала, что жизнь не имела бы никакого смысла, если бы не дети и красивые люди. Виктор тогда удивился несвойственной для нее категоричности, а потом решил, что это просто поэзис, что-то из разряда метафор. Сейчас же, задумчиво наливая себе вторую порцию коньяку, подумал, что с нее станется – если уж на то пошло, она найдет себе что-то особенное. Кого-то, кто заставит ее светиться. Вот сам-то он ведь готов умереть ради нее, а она не светится. Не светится, блин, и все тут!
Когда Виктор Александрович решил проверить почту, уже смеркалось, а коньяку в бутылке осталось совсем чуть-чуть. Среди спама, наперебой предлагающего загородные тренинги по «повышению личной конкурентоспособности» и «наращиванию харизмы», вдруг обнаружилось письмо Илюши Лихтциндера, старого друга, однокурсника и собутыльника, с которым они нерегулярно переписывались, а виделись последний раз года три назад. Илюша жил в Москве и работал «модельером» (на их математическом языке сие означало, что трудился на поприще создания математических моделей) в какой-то конторе по проектированию транспортных инфраструктур. Но о работе он, как правило, не писал, а писал в основном о детях. Дети у них с Лилей рождались с завидной систематичностью, и два года назад, кажется, родился четвертый, тогда как первый уже женился и подарил многодетным папикам еще и внука. Чадолюбие Лихтциндеров вызывало у Виктора добрую зависть, хотя он не мог себе представить, какой же уровень самоорганизации нужно иметь родителям, чтобы упорядочить такое количество детей. Вон он свою Настену никак упорядочить не может. Настена послала подальше своего художника, а после художника послала рок-музыканта, потом банкира и сейчас морочит голову милому мальчику-программисту, который больше Настены любит только софт и готов на все.
– Ну здравствуй, Лихтциндер, – сказал почтовому ящику нетрезвый Виктор Александрович и пробежал письмо по диагонали. После чего прочел еще раз. И еще.
«Витька, – писал Илья, – пишу по делу, хотя что за дело, сам понимаю не очень. Я же, ты знаешь, оптимист и никогда ничего не боялся. Всегда видел в жизни светлую сторону. И Лилька тоже. А сейчас, понимаешь, происходит какая-то фигня. Как будто кто-то высасывает из нас жизнь. Сил нет, чувства перспективы нет, живем в каком-то постоянном немотивированном страхе за детей. Боимся всего на свете, снятся кошмары. Ругаться стали как идиоты. Лилька плачет, чуть что – истерики. Дети, естественно, зашугались. Как сглазил нас кто. Потом я поглядел по сторонам, присмотрелся, порасспрашивал. Ты не поверишь – у всех такая беда. Не осталось не то чтобы счастливых, а просто стабильных и уверенных людей. Всем ужасно плохо. Внешне при этом все держатся, потому что, ты же понимаешь, сорваться с катушек – значит поставить под удар карьеру, работу, а жрать, в конце концов, что-то надо. Но ты же знаешь, я – материалист. Мистическую версию приму, только когда никаких других не останется. В общем, мы с Ромкой (старший сын, сообразил Виктор) сделали одну программулину для мониторинга информационных потоков. Ну, наугад буквально. И стали мониторить частотность словоупотребления. В течение месяца, не разгибаясь. С телевидением-то и радио все получилось относительно просто, а вот печатные СМИ приходилось сканировать и переводить в электронный вид. Против ожиданий намучались с Интернетом – все-таки он сложно структурирован, так что времени на него ушло много. Меня как старого хитрого еврея интересовало совсем не то слово, которое наберет больший процент. Я и так догадывался. Меня интересовала вся первая пятерка. И вот что мы получили:
1 – смерть
2 – страна
3 – демократия
4 – проект
5 – город
Потом получили вторую пятерку. Вот она:
6 – дети
7 – деньги
8 – политика
9 – любовь
10 – война
Вторая пятерка меня заинтересовала не так чтобы очень. Мне показалось, она отражает объективную плотность смыслов в информационном потоке. Сильно занимает меня первая пятерка. Я вижу в ней какую-то установку. Сейчас пошел второй месяц работы – хотим понять, будут ли изменения в первом списке и какие.
Возможно, это паранойя. Но я где-то слышал правильную фразу: если у вас нет паранойи, еще не значит, что за вами никто не следит. Ты, наверное, тоже слышал.
Надо поговорить. Я помню, ты занимаешься чем-то подобным, всякой такой чертовщиной. Что тебе стоит приехать на уик-энд?»
Виктор отодвинулся от компьютера и задумался: «А действительно, что мне стоит приехать на уик-энд?» И решил: ничего не стоит. Тем более что на просторах родины чудесной не происходит ничего, кроме бессмысленной и беспощадной политической борьбы хорошего с лучшим, которая скорее всего – и даже обязательно! – приведет к каким-нибудь поганым системным эффектам, но несколько позже. Ряд системных изменений милого лица… Да… То есть все равно делать нечего и Иванны нет… Он с разочарованием посмотрел на пустую бутылку «Арарата». Иванны нет, ну что за фигня такая! Когда она нужна, никогда ее нет. Безобразие!
Проезжая Апрелевку, Виктор элегически размышлял о том, что ехать-то в Москву – всего ничего. И о том, что, пока жили в одной стране, все это знали. Лег на полку в вагоне – заснул – проснулся – и вот вам Киевский вокзал. Но за последние годы как бы изменилась психологическая география. Или – географическая психология. Теперь для киевлянина Москва существенно дальше, чем десять – двадцать лет назад. Вот вчера он в эту поездку как-то придирчиво собирался, как в полярную экспедицию, напрягался, даже вспотел. А раньше мог в пятницу вечером, не заходя домой, отправиться на вокзал, сесть в поезд и уехать в Москву на какую-нибудь «Юнону и Авось», или на Таганку, или просто к Лихтциндерам на кухню – пить портвейн и поедать Лилькины пирожки с печенкой.
Но все же и сейчас выбрался. Молодец. И наконец-то вокзал.
Худой и лысый Илюша Лихтциндер в какой-то несерьезной для ноябрьского похолодания кацавейке приплясывал на перроне, засунув руки в карманы, и тянул шею, вглядываясь в окна вагона. Виктор помахал ему из-за стекла, и Лихтциндер просиял. Пока Виктор протискивался к выходу, Илюша так и улыбался своей замечательной лошадиной улыбкой. Он постарел, полысел, но улыбка не изменилась со студенческих лет. «Сколько нам? – рассеянно подумал Виктор. – Нам по сорок пять. Не хрен собачий. Но, правда, и не старость еще…»
Они шумно пообнимались на перроне и почти бегом отправились на парковку – похолодало сильно.
– Там Лилька обед готовит – обалдеешь. Перепелок фарширует, прикинь! – радостно говорил Илюша, подталкивая гостя к немолодому «Рено». – А это колымага моя.
Виктор вспомнил, что три года назад колымаги еще не было.
– Так а что делать в Москве без машины?.. – пояснил Илюша, выруливая задом на дорогу.
– Ну да, – кивнул Виктор, – всей-то радости в жизни – постоять в четырехчасовой пробке на Садовом кольце.
