Дер Нистер - Семья Машбер
Сроли не из пугливых, но от неожиданного грохота по спине у него побежал холодок. Он снял шапку, провел рукой по голове, и в одно мгновение поседевшие волосы отделились от корней, посыпались на пол и на одежду. Сроли поднялся и подошел к окну. Он увидел, что столетняя согнутая верба у реки, давно уже высохшая, сломана пополам, одна ее половина рухнула в реку, а другая горела как свеча. Некоторые верующие говорили потом:
— Видите, реб Сроли, это вам за ваши богопротивные разговоры… Это только пока предостережение! Сначала волосы, а потом и голова…
В ответ же он только смеялся и с обычной злостью отвечал:
— Волосы? А к чему мне они? Без них мне удобнее, легче, мыслям свободнее, а о голове моей прошу не беспокоиться. А кто беспокоится, тот глуп, и пусть он носится со своей глупостью на доброе здоровье.
С той поры шапка Сроли еще больше надвинута на левую сторону. Молчит он еще упорнее, все так же ненавидит то, что и раньше не терпел, все так же не жалует дома богачей. Он принял за правило поступать, как ему угодно, и правило это вынуждены были признать все знатные горожане и богачи, хотели они этого или нет. Хоть он, мол, им и враг, но входить в их дома он имеет полное право. Он имеет право, не ожидая приглашения, усесться за любой, самый изысканный стол, остаться ночевать, где и у кого и когда он пожелает, жить в любом доме, сколько ему угодно. Ему нельзя отказать. Так повелось издавна.
Свою ненависть и вражду он выражает открыто и прямо. Иногда, в очень редких случаях, в какой-нибудь большой праздник, Сроли, прервав общее веселье, пускался в пляс, обязательно с каким-нибудь нищим… Он вытаскивал из-за стола робкого нищего и танцевал с ним, да так, что все присутствующие не могли глаз оторвать от них, он мучил своего партнера, пока того седьмой пот не прошибет. После этого он обращался к нему нарочито громко, чтобы все слышали:
— Так запомни, что я тебе предсказываю, тебе, бедняку, и всем другим беднякам… Посмотри на них хорошенько… Все они пойдут… — Он обрывал фразу на полуслове, указывал на хозяев дома и на их гостей и затем после выразительной паузы добавлял: — На каторгу, в кандалах!..
На свадьбы бедняков, в самый разгар бедного веселья, он являлся непрошеным гостем, вырастал, как из-под земли, в своем длинном кафтане землистого цвета. Его там не знали, мало кто и слышал о нем, но он говорил:
— Я пришел повеселить жениха и невесту.
— Пожалуйста! — отвечали ему удивленно.
Тогда он доставал из кармана деревянную дудку, которую, наверное, купил когда-то у пастуха, и начинал играть.
Было интересно смотреть, как он держится. Сроли, конечно, не был музыкантом, музыка не была его специальностью, но он ловко перебирал пальцами, и дудка звучала чисто. Тело его как бы не принимало участия в игре. И не только тело, но и лицо ничего не выражало, словно застыло. Присутствующие с удивлением глядели на него и начинали понемногу пугаться неподвижного вида Сроли. Но он ни на кого не обращал внимания, как если бы не люди окружали его, а была перед ним зияющая пустота.
Играл он печально, так печально, что многие женщины, которые вообще мягкосердечны, переставали замечать играющего, а только слышали грустную мелодию и начинали плакать.
Тихие звуки, которые издавал этот древний, примитивный пастушеский инструмент, приносили в бедный домик нечто особенное: дыхание леса, аромат полей…
Всем, гостям и хозяевам, казалось, что они перенеслись в какой-то иной мир. Сроли умел заставить забыть обо всем, но никогда он этим не злоупотреблял.
Обычно бывало так: едва заметив, что внимание слушателей поглощено его игрой, Сроли тут же умолкал, так что аудитория оставалась в недоумении. А Сроли спешил к невесте, протягивал руку, будто просил заплатить ему за игру. Но никакой платы, никаких денег ему не надо было.
— Заплати мне танцем, невеста!
Невеста смущалась, не знала, как ей поступить. Тогда он простирал другую руку к гостям, как бы призывая их ответить.
— Конечно, конечно, заплати! — кричали все.
И невеста шла с ним танцевать. Он с ней поступал так же, как с нищим в богатом доме, танцевал до тех пор, пока невеста не выбьется из сил. Зато она на всю жизнь запоминала этого человека в кафтане землистого цвета. И в трудные годы тягот и лишений она этот танец связывала с лучшим воспоминанием о своей свадьбе.
После этого Сроли усаживали за свадебный стол, старались угостить всем, что было приготовлено к свадьбе, но он никогда не дожидался конца свадебного пиршества. Перед уходом всякий раз отзывал в сторону кого-нибудь из родных невесты и вручал свадебный подарок для невесты: серебряный рубль, бокальчик или какую-либо другую вещицу из серебра. Были ли эти вещицы его собственными, мы не знаем. Но если правда, что ради этого, как говорили люди, кое-где в богатом доме из буфета, где хранилось серебро, порою исчезала какая-нибудь вещь, — то и это не беда. Ни мы, ни богач, ни его дети, ни тем более сам Сроли по этому поводу не переживали.
Удивительный человек этот Сроли, странный, неуступчивый, колючий, как репей, — ни с какой стороны к нему не подступиться.
Некоторые, говоря о нем, высказывали мысль, что при всей его ненависти к сильным мира сего сам Сроли вышел из их среды. Это, по мнению многих, видно по манерам, по осанке, по привычкам. Всех поражала широта его натуры. Он мог, например, разуться посреди рынка и отдать свои сапоги какому-нибудь нищему, совсем незнакомому человеку, чтобы тот тут же их надел или продал, если ему очень нужны деньги.
Как-то во время пожара Сроли забрался в горящий дом бедняка, чтобы спасти его ветхий скарб. Потом он долго ходил с опаленными бровями и бородой.
Однажды Сроли ввязался в спор с самым известным ученым раввином города. Одна бедная женщина приготовила еду для больного. Раввин же запретил потреблять это блюдо, так как оно — трефное. Сроли случайно слышал этот разговор. И когда женщина собралась уходить, Сроли спросил, где она живет, и вскоре он ей принес горячую кастрюлю, в которой была очень хорошая еда. При этом он заявил, что кастрюлю прислал сам раввин. На самом же деле Сроли силой вырвал кастрюлю из рук жены раввина и ругался при этом последними словами, кричал, что закон, запрещающий есть трефное, — дрянь, а не закон. А если ребе с этим не согласен, пусть тогда сам и пострадает от этого закона и остается без обеда.
Такова одна выходка. И в тот же день — вторая: он раздобыл где-то денег и вернул жене раввина стоимость обеда, вежливо поблагодарив ее. Уходя же, он насмешливо ей пожелал:
— Чтоб ты не была женой раввина!
Когда в городе стало известно об этой истории, многие удивлялись нахальству Сроли, а другие весело и с удовольствием смеялись. Но все без исключения были поражены: кто бы мог подумать, что Сроли, которого никто никогда не видел с книгой в руках, не побоялся вступить в спор с раввином и даже отважился ему возражать.
Вот какие штуки выкидывал Сроли Гол. Каждый раз, к великому изумлению горожан, он придумывал что-то новое. Однако он не любил надолго привлекать к себе внимание, и когда замечал на себе любопытный взгляд, то втягивал голову в плечи, напускал на себя суровость.
Иногда Сроли совсем исчезал из города и отсутствовал многие месяцы кряду. Почему он это делал — неизвестно. То ли город ему надоедал и становилось противно ежедневное хождение по домам, то ли в самом деле он что-то скрывал и поэтому предпочитал, когда ему казалось, что он уж очень намозолил всем глаза, дать городу отдохнуть от себя.
Какова бы ни была причина, но каждый год он покидал N. Большей частью это случалось в конце зимы, когда последний снег уже стаял и лужицы подсохли. Он уходил иногда и позднее, в начале весны, когда дышать легко, когда начинают цвести сирень и каштаны, когда дороги становятся сухими, когда окна раскрываются настежь и ухо улавливает далекий шум летящих стай диких гусей.
В такое время Сроли охватывало беспокойство, он был то задумчив и рассеян, то насторожен. Наконец он доставал из своего убогого сундучка специально припасенную торбу, запихивал в нее все, что могло понадобиться в дороге, выходил на рассвете из дому и отправлялся в путь. Иногда, выходя со двора, он оглядывался назад и на прощание показывал кукиш, потом, отойдя, снова оборачивался и снова показывал кукиш. При этом он поглубже натягивал шапку с лакированным козырьком, а его расстегнутый кафтан развевался на ветру.
Сроли всегда шел посередине дороги. Никогда не сворачивал ни перед простой крестьянской телегой, ни перед купеческой пролеткой или перед экипажем помещика. За такую наглость — нежелание уступать дорогу — ему не раз доставалось от кучера, по желанию самого барина, который приказывал огреть кнутом наглеца еще и еще раз.
В дороге, особенно когда ветер дул ему в лицо, Сроли выглядел взлохмаченным, пейсы вразлет, фалды кафтана закинуты за спину — словно дьявол с цепи сорвался. Когда его нагоняла повозка, то он все так же упорно, не сворачивая в сторону, шел мерно, как если бы ему не было никакого дела до того, что у него за спиной. Но чаще всего в это время года, весной, в пору полевых работ, никого не встретишь на дороге, и Сроли шагал себе день-деньской без приключений, испытывая большое удовольствие от окружающей тишины. Лишь тихо гудели провода единственной телеграфной линии, проложенной недавно в том краю. В такие безмятежные дни Сроли не хотелось ни есть, ни пить, даже само его спокойствие казалось излишним. Путь его лежал к поселкам Дениши и Шумску, притаившимся в глубине лесов. Там жили его знакомые арендаторы и корчмари, у которых он обычно гостил подолгу, месяцами.
