Елена Чижова - Терракотовая старуха
«У нас было только белое: прачечная работала безупречно», – моя мать ответила с законной гордостью. За свою безупречную память, за честное детдомовское детство.
Культ Пушкина и белого белья. Пушкин, умирающий в белоснежной постели...
Свой первый цветной комплект я купила после ее смерти. Мелкие розовые цветочки. После стирки они поблекли. Потом и вовсе выцвели. Получилось ни белое, ни цветное. Ни то ни сё... Но я все равно покупала цветное, а потом рвала на тряпки. Теперь давно не покупала. Но рву. Рано или поздно старые запасы закончатся...
«Черт! Опять прозевала». Бульон кипит как бешеный. Перекипевший бульон никогда не станет прозрачным. Сколько ни заправляй.
Свой кофе я допиваю одним глотком.
– Ну и черт с ними, с запасами! Закончатся, купишь новое.
Мне кажется, я слышу ее голос. Ясно, словно она вошла в мою прихожую. Стоит в дверях.
Я рада, что она пришла: пересилила себя, сделала первый шаг. Один из двоих должен быть умнее. Умней всегда оказывалась она. С самого первого класса. Мне неловко смотреть ей в глаза. Я оглядываю ее украдкой. Осматриваю с ног до головы. За пятнадцать лет, пока мы не виделись, моя подруга должна была измениться, но мне не хочется этого замечать: рисовать морщины. Для меня она осталась прежней девочкой с крылышками: мое отражение, вечное эхо... С ней я могу говорить своими словами.
– Я помню, когда ты шила это платье.
– Платье? – Она смотрится в зеркало, выпячивает бледные губы. – Ну и когда?
В моем зеркале ее отражение кажется слабым.
– После школы, давно, на первом курсе...
– И что, ты полагаешь, я до сих пор его донашиваю?
– Не знаю... Теперь, говорят, модно. Стиль винтаж.
– Не смеши... Эти дурацкие воланчики? Еще не хватало! – она приподымает волан, встряхивает, одергивает на коленях. – Теперь все другое. Даже швейные машины. У меня, например, японская.
– А старая? Выбросила?
– Почему выбросила? Снесла на чердак. Мало ли, пригодится. Сама знаешь: здесь, у нас, нельзя ничего загадывать...
Яна отворачивается от зеркала, идет на кухню. Прямо с порога оглядывает старые шкафчики: моя кухня никак не изменилась. В ней все осталось по-прежнему: занавески, старые прихватки, эмалированная раковина. У самого слива сбита эмаль... Моей подруге не надо пришпоривать память. Для этого и нужны лузеры. Чтобы виннерам было легче: вспомнить и сравнить.
– Ты что, не могла сделать ремонт? Хотя бы... – она подбирает слово, – скромненький...
– Интересно, на какие шиши?
– Ну, какие-то у тебя оставались. Ты же неплохо зарабатывала. У своего Фридриха. Могла и вложиться. – Яна хмурит брови.
– Могла, – я киваю. – А потом? Жить-то на что?..
«Да плевать! Выселяйте! Выселите – к вам же и приведу...»
С лестницы доносятся истошные крики.
Я выглядываю в прихожую: входная дверь приоткрыта. С моей дочерью вечная история: выскочила и захлопнула. Я ворчу: «Видите ли, ей некогда. Взять и закрыть на ключ...»
Запирая дверь, я прислушиваюсь: соседка, другая, не та, что стреляет сигареты. Который год не платит за квартиру: мать-героиня, не то семь, не то восемь детей. Сама не просыхает, дети вечно голодные. Побираются по подземным переходам. Иногда звонят в нашу дверь. Дочь гоняет. Я жалею, даю хлеба. На верхней площадке пустые тюбики, рваные целлофановые мешки. Старший сын полгода как умер. Двадцать три года, мальчишка. Кололся лет с шестнадцати. Все удивлялись: была же благополучная семья. Оба работали на заводе. В девяностых не платили месяцами. Чтобы выжить, приспособились гнать самогон. Теперь за это расплачиваются их дети... Не отвечают, но расплачиваются? Если расплачиваются, значит, в этом смысле отвечают? Чтобы отвечать, надо знать слова...
Кажется, стихло. Представители ЖЭКа убрались восвояси. До следующего раза, когда явятся с очередной инспекцией – клеймить злостных неплательщиков. С матерью-героиней – дохлый номер. В сущности, она действует по справедливости: раньше не платили они, теперь – она...
– Бой-баба! Что хочет, то и делает. У нас бы с тобой не прокатило. – Яна тянет табуретку.
– Стой! – я вскрикиваю. – Гвоздь!
Торчит который год. Норовит вцепиться в колготки.
– Да помню я! – она садится осторожно. Закидывает ногу на ногу. – Раньше о них заботилось социалистическое государство. Всё эти... – Она добавляет крепкое выражение. Подобное за ней водилось и раньше: любила щегольнуть ненормативной лексикой – ради красного словца. – ...Профкомы, вечерние школы и прочие сады-ясли. Без государства домашним животным не справиться. Взять хоть этих детишек, – она оглядывается. – Скоро вообще помрут. Сколько таких историй...
– Это что – новая теория? Или продолжение старой? Помнится, ты что-то такое и раньше: положительный вклад советского государства...
– Не помню, – она отрекается, – когда это – раньше?
– Тогда. Ты еще шила мне юбку.
– Я?.. – Моя подруга оглядывается растерянно. – Разве я тебе шила?..
Она разглаживает старую клеенку. Указательным пальцем ведет по стершимся цветам.
– Вот и я удивилась. При чем здесь дурацкие пропорции? Дело не в ногах, а в головах. У этих теток головы забиты ересью: ясли, пионерлагеря, школы коммунизма. Насколько помню, раньше ты эту хрень не жаловала.
– Так, – Яна парирует, – разве я о себе... Я-то в шоколаде. Но кто-то же должен чтить традиции... Печалиться о народе.
– О народе должна печалиться интеллигенция.
Яна смотрит мне прямо в глаза:
– Не смеши. Где она – твоя сраная интеллигенция?
– Ну, и где? – я выдерживаю ее взгляд.
– Где-где?.. – она заканчивает в рифму. – Там же, где и народ. Чтобы печалиться, надо иметь средства. И вообще. Теперь – как в хорошем муравейнике. Социальные страты установились. Выше головы не прыгнешь. Мы ведь с тобой – из последних. Удивляюсь, как еще проскочили.
– Мы?! – мой нож пляшет над морковиной. У меня дрожат руки.
Она говорит:
– Брось. Лучше давай как в старые добрые времена – по кофейку.
Я откладываю нож в сторону. Еще полосну по пальцам. Ну его, от греха...
– Во-первых, это ты проскочила и, кстати, давай уж говорить прямо, на моем горбу...
Мне жаль, что я так сказала, но Яна не обижается – достает кофейные чашки. Теперь они тоже входят в моду – мой вечный кухонный винтаж.
– А во-вторых, – я не могу остановиться, – и какие из них ты называешь добрыми?
– Те, когда мы с тобой были вместе.
– Ты правда так думаешь?
Будь она здесь, я никогда бы так не спросила. У советских собственная гордость. Но Яны здесь нет. Поэтому я спрашиваю и отворачиваюсь к плите. Не хватает, чтобы она заметила мои слезы...
– Конечно. – (Кажется, все-таки заметила.) – Так и думаю. Как все. Теперь модно скучать по прошлому, вот они все и скучают. По доброму, старому времени. – Хихикнув, она добавляет соленое словцо. К перечню сладких прилагательных.
– У всех, – я слежу за кофе. Не уследишь, моментально сбежит, – не было нашей истории.
– Была. Наша история была у всех. Сама прикинь... А прикинула, вот и пей кофе. Считай, что у тебя переходный период. Как в производственном романе: от хорошего к лучшему. – Свою чашку она прикрывает невидимой рукой.
– А ты?
– Не буду. У меня на него аллергия.
– С каких это пор?
– Не вообще, а на этот сорт.
– Можно подумать, ты видела этикетку, – я киваю на стеклянную банку, закрытую плотной крышкой. Чтобы не выветривался запах.
– А зачем мне видеть? Я могу и по запаху.
– Ну, и как он называется?
– Этот сорт называется дешевый... – Яна произносит едва слышно. – Перестань, – смотрит пристально, – это – твой собственный выбор. У тебя были все шансы. Если бы не твое чистоплюйство... Подумаешь, обидели зверушку... Эти зверушки сами кого хочешь обидят. Или сожрут. Ну, скажи, что я не права?
Не скажу.
Для нее переходный период закончился. Во всяком случае, я больше не вижу ее старого платья. Передо мной она сидит в брюках. Прямые, на бедрах: складкистрелки, асимметричная застежка с запа´хом. В этом сезоне – ультрамодный силуэт. Такие брючки присмотрела моя дочь. Дожидается квартальной премии – если выплатят, что по нынешним временам совсем не очевидно...
Яна вытягивает сигарету из пачки. Мнет в пальцах. Запихивает обратно. Теперь это не модно. Курение – пережиток советского прошлого. Дурной тон.
– Не выдумывай! – она вторгается в мои мысли. – Какие такие брюки?! Я вообще не ношу брюк. Вот, помнишь эту юбочку? – Она одергивает подол двумя пальцами. – Как считаешь, не слишком коротко?
– Я бы не рискнула, но у тебя вполне симпатичные ножки...
– Ну уж! – она фыркает милостиво. Грубая лесть действует безотказно: ее рука тянется к моей чашке. – А знаешь, вполне себе ничего, – Яна делает глоток. – Пивали и похуже... Даже интересно сравнить. Тот, перестроечный, с цикорием: вот уж горькая жижа... Знаешь, – она шепчет, словно чего-то опасается, – я ведь тоже об этом думаю. Помнишь, раньше были прекрасные слова: например, уверенность в завтрашнем дне. Ты только прислушайся... Музыка! Господи, – Яна вздыхает, – а скоро вообще исчезнут. Останутся только в словарях... Думаешь, я сплю спокойно?
