Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради
Подобно многим мужчинам, а тем более женщинам его времени и его социального положения, отец мой не обладал обширными знаниями. Он очень мало читал. В последнее время я постоянно слышу в своем окружении жалобы на то, что молодежь очень мало знает. Однако школа, кино, телевидение и путешествия все же дают сейчас молодым людям, хотя и хаотично, без разбора, порой очень невнятно, более обширные представления о людях и пейзажах, истинах и заблуждениях, об убеждениях и сомнениях, чем дали моему отцу псовая охота, знание протокола и настоятель Мушу, вместе взятые. Были кое-какие не очень многочисленные вещи, которые он знал превосходно: даты французской истории, орфографию, церковную риторику, бордоские вина и генеалогию древних родов. Во всем прочем его знания были поверхностными. Философия, математика, художественная литература, далекие цивилизации — все, что отличалось какой-то новизной, несло в себе какую-то тайну, было трудно для понимания, оказалось недоступным ему главным образом из-за особенностей окружающей среды. Однако он самостоятельно открыл для себя романтическую поэзию, хотя по разным этическим, эстетическим и политическим причинам ее у нас в доме недолюбливали. Отец пошел дальше и проникся уважением к Ламартину и Гюго. Я до сих пор помню некоторые стихи Гюго, которым он учил меня чуть ли не тайком, когда мы гуляли перед ужином, по дороге, ведущей в Руаси, или по проселочным дорогам, проложенным к фермам, к прудам, к лесу. Так же как и в девизах древних родов Франции, в поэзии я воспринимал только музыку стихов, смысл которых часто оставался мне непонятным. Я ничего не знал о драме в Виллекье, где утонули дочь и зять Виктора Гюго, о Готье, о Клер Прадье, о политических и социальных битвах XIX века. А может, и отец тоже о них ничего не знал. Но я еще и сейчас мысленно вижу его, вижу, как он то вдруг останавливается с полусерьезным полуироничным выражением на лице, то вновь устремляется вперед большими шагами, опять останавливается и, поглядывая искоса в мою сторону, вскидывая вверх руки и трость, тихо, вполголоса, словно подсмеиваясь над самим собой, начинает читать стихи:
О, Родина! Согласие меж граждан…
или:
Ошибкой было бы считать, что песнями,Триумфом обернется…
или:
Порой, усталостью сморенный, он засыпалВ тени копья, но ненадолго…
или:
О, грозный шум, с которым в полумракеДля геркулесова костра дубы валились…
или:
Когда и мы уйдем туда, где вы сейчас, голубки,Где мертвые младенцы спят и прошлая весна…
Казалось, стихи рождались из его движений, из ритма шагов. Размахивая тростью и слегка наклонив голову, он продолжал идти, и казалось, что он, находясь в каком-то другом мире, открывает мне двери, приглашает меня войти туда:
К великодушным небесам, бальзам откуда льется,Где те, кого любили мы, кто ласков был и чист….
Иногда он повторял два, три раза, словно не мог оторваться от мечты, от нетерпеливой мечты:
Когда и мы уйдем? Когда и мы уйдем…
Помните, как дедушка с гордостью заявлял, что не знает мелодию ненавистной ему «Марсельезы»? Понадобилась гибель миллионов людей, в том числе нескольких членов нашей семьи, чтобы мы примирились с гимном Республики. Дедушка прожил долго, дожил почти до той поры, когда «Марсельеза» превратилась в гимн столь же реакционный, а может, и еще более реакционный, чем песнопения наших шуанов. Примерно такой же путь прошли и стихи старика Гюго, которые читал мой отец, или страницы книг Ренана, которые в конце жизни моя матушка тайком читала в своей обставленной на бретонский манер спальне в Плесси-ле-Водрёе. К моему наивному удивлению, юный задор, свежий ветер, свобода, романтизм, да и сама революция 1789 года, казавшаяся нам концом света, — все это оказалось в арьергарде, в отступающих батальонах рутины и напыщенности, над чем нынче смеются молодые люди. Не успел я с благодарностью подумать об уроках моих родителей, открывших мне путь к неизведанным красотам, как картина переменилась, и Гюго, Ренан вместе со многими другими оказались на свалке истории. После стольких долгих остановок в тени своих старых памятников и монастырей, после нескольких забегов по прямой в погоне за своими мечтами история не прочь век-другой спустя совершить поворот на сто восемьдесят градусов и вернуться к чему-нибудь виденному. Она не возвращается назад, она просто перетасовывает свои перспективы, сжигает то, чему поклонялась, вновь открывает для себя то, что успела позабыть, движется вперед по спирали, словно возвращаясь назад, но на новом уровне, опираясь то на одно, то на другое, то на авторитарную власть, то на свободу, то на логику ума, то на логику сердца, то на очевидное, то на теряющееся во мраке, и поднимается подобно альпинисту к невероятному равновесию мифического конца истории, где все должно оказаться на своем истинном месте, созерцаемое умершими богами.
Я понимаю, что эти мои рассказы об истории моей семьи, равно как и просто об истории того времени, могут показаться банальными. Всем известно, что революция, Бонапарт, радикализм и социализм, Клемансо и сам Сталин начинали как левые бунтари, а потом, с удивительным однообразием становясь правыми, учреждали культ власти, а порой и диктатуру. Все знают, что романтизм начинался с бунта, а завершился слащавостью, вызывающей зевоту у школьников. Все знают, что бунт, очень скоро костенея, превращается в какой-нибудь незыблемый институт, что так надо, что иначе не бывает и что дети — это смерть родителей. Все это нами прожито и составляет часть опыта, накопленного нами за долгую жизнь. Но среди стольких угасших проявлений смелости, среди стольких оригинальных мыслей, ставших достоянием толпы, я хотел бы защитить эстетику очевидности. Обычное надо показывать, потому что его не замечают именно из-за того, что оно слишком привычно и банально. В «Украденном письме» Эдгара По префект полиции, пока не вмешался чудесным образом Огюст Дюпен, был не в состоянии заметить небрежно смятого листа бумаги, оставленного посреди стола. Все странности и безумства, описываемые в романах, происходят на фоне вещей, о которых никогда не упоминают, поскольку они всем известны. Мы читаем про разные преступления, про всякие кровосмешения, про удивительные и небывалые приключения, узнав о которых, рядовой человек восклицает: «Да это настоящий роман!» А умалчивает писатель и оставляет для истории, неспособной, кстати, восстановить их задним числом, драгоценные и молчаливые детали общего климата, особенности температуры общественной жизни, конкретные статьи коллективных правил, принятых в той или иной среде, то есть элементы, составляющие древнюю праоснову образа жизни и мышления, своего рода якоря духа времени, брошенные в прозрачные воды и тайно управляющие поверхностными волнами повседневной жизни.
Я хочу быть открывателем очевидного, укротителем повседневного, указателем всего банального. Я рассказываю о своей семье. Не о ее преступлениях, ибо таковых, собственно, практически и не было. И не о ее безумствах, ибо таковые были, в общем, разумными. А о том, что она думала об окружающем мире и как она жила изо дня в день. Я не говорю даже о ее манере одеваться, о ее привычках, о передаваемых из поколения в поколение забавных случаях, о том, как дедушка чесал затылок большим пальцем с растопыренной пятерней, и о соломенных шляпах канотье моего отца, о его пиджаках в полоску и наполовину белых, наполовину желтых туфлях, о шляпках тети Габриэль и ее платьях из магазина Пуарэ, о привычке настоятеля Мушу разгрызать орехи зубами. Нет, я буду искать причины загадочных очевидностей, явные и тайные мотивы принятия главных решений в ином: в цвете неба в тот или иной день, в снах наяву, в первых движениях рассудка и сердца.
Самое интересное, что грядущим поколениям, скорее всего, покажутся непонятными и удивительными именно подобные банальности. То, что сегодня является очевидным, им покажется самой большой загадкой, нам труднее всего понять у инков, у египтян, у античных греков и римлян, у монголов Чингисхана и Тамерлана не их завоевания, пирамиды и храмы, не их интриги и заговоры, так напоминающие современные, и даже не их жестокость, их странности, их культ солнца или природы, не их философию и религию, а их повседневное мышление, отношение к другим людям, осмысление того места, которое каждый из них занимал в мире, в жизни. Когда мы войдем в грядущее общество, людям покажутся непонятными женитьба дяди Поля, двойная жизнь тети Габриэль, наши взаимоотношения с историей и государством, идеи деда, попытки отца освободиться от груза прошлого, то, как мы представляли себе нашу задачу в этом мире и цель жизни, то есть все, что было мне близко и что в моем сознании мне было бы трудно расположить как-то иначе. Дело в том, что малейший жест, свойственный нам, самое незначительное рассуждение, все, что нас смешит или беспокоит, все, что мы делаем, зависит от привычек, от условностей, от мифов, настолько глубоко сидящих в вещах и вместе с тем таких открытых, что живущие в этом мире едва догадываются об их существовании.
