Уильям Голдинг - Воришка Мартин
— Черная молния.
Оставалась еще одна роль, которую он мог сыграть: роль умалишенного, Бедного Тома, укрытого от знания о черной молнии.
В панике он схватился за старуху, кивавшую серебряной головой.
— Помоги мне, милая. Мне так нужна твоя помощь.
Рот подхватил:
— Если ты его не остановишь, милая, он расколет эту проклятую скалу, и нам придется плавать.
В чем плавать?
Рот торопливо продолжил:
— У Панорамного утеса лежал камень, а теперь сдвинулся, вода его сдвинула. Я никого бы не стал просить, кроме тебя, потому что камень лежит хорошо и будет лежать всегда, если только его не трогать. В конце концов, милая, он тебе муж.
С постели босиком на ковер. Через темную комнату, и не потому, что хочется, а потому, что надо. В дверь, на площадку, где огромные напольные часы. Ощущение опасности за спиной. За угол к лестнице. Вниз, вниз — топ-топ-топ. Как разросся холл! В каждом углу притаилась тьма. Перила высокие, я едва достаю до них. Съехать бы, но сейчас не до того. Перила другие, все другое, картинка другая — надо спуститься, встретить то, к чему повернулся спиной.
Тик-так, тени навалились сверху. Мимо кухонной двери. Отодвинуть засов. Подвал. Колодец тьмы. Вниз, вниз — топ-топ-топ. Из стены выпирают гробы. Под церковный двор, через смертную дверь, на встречу с властелином. Вниз, вниз — топ-топ-топ. Черные груды, запах сырости. Стружки с гробов.
— Если человек видит в море красного омара, он сумасшедший. Птичий помет нерастворим. Безумец и чайку примет за летающего ящера, он свяжет два слова из книжки, а когда спятит, слова вернутся, не важно, через сколько лет. Я прав, милая? Скажи, что я прав!
Серебряное лицо ласково кивало, дождь осыпал брызгами.
Пламя из гробов, угольная пыль, черная, как черная молния. Плаха и топор рядом.
— Тюлени совсем не враждебны, а псих никогда не выспится. Скала ему кажется слишком твердой, слишком реальной. Он вывернет реальность наизнанку, особенно если у него развито воображение. Он способен увидеть в одном рисунке всю природу вещей. Разве я не прав?
А потом в темноте, попытавшись приподнять одну связанную ногу и обнаружив лишь студенистую массу, обнаружив слабость там, где искал такую необходимую силу, остались только крики и попытки спастись… Тьма в углу вдвое темней, что-то мерещится, тьма разверзается, сердце замирает в немыслимом страхе. Картина возникает снова и снова с начала времен: приближение неизведанного, темный центр, повернувшийся спиной к тому, что его создало, боролось и пыталось спастись.
— Ведь я прав? Скажи, что я прав!
У левой руки раздался шум, и Наблюдательный пост обдало брызгами. Он заставил внешнее лицо повернуться к ветру, воздух хлестнул по щекам. Гном был мокрым от морской воды, а не от дождя. Море вокруг скалы Спасения побелело, в воронке слышался приглушенный шум, и оттуда вылетали фонтаны брызг.
— Такую погоду изучали и раньше, но на более низком уровне. Он взобрался, и блюдечки удержали его.
Море наливалось ритмом. Скала Спасения подбрасывала набегавшие волны и швыряла в расщелину под воронкой. Девять раз из десяти волна сталкивалась со своим отражением, что летело обратно, и они вздымали полосу брызг, похожую на шипящий в воде зажженный фитиль. Однако на десятый раз волна проходила свободно, потому что девятая была слишком мала. Десятая вламывалась в щель, сжималась, набирая ускорение, и в трубу вылетал мощный фонтан. Если он был очень мощным, то рассыпался широким веером, словно плюмаж, а ветер сверху ощипывал с него перышки и швырял через Гнома — брызги долетали до самой Хай-стрит.
Следить за волнами — все равно что поедать мидии, но море приковывает внимание еще дольше. Центр сосредоточился, предоставив рот самому себе.
— Ясно, что скоро начнется шторм. Этого следовало ожидать. Но кто может предусмотреть такое сложное поведение воды, выверенное до последней капли в соответствии с законами природы? И конечно же, человеческий мозг просто обязан в какой-то момент сдаться… Вселенная превращается в хаос, но за хаосом все равно остается реальность — и несчастное сумасшедшее существо, прилепившееся к скале посреди моря.
У безумия нет центра здравого смысла, нет ничего похожего на то «я», что сидит сейчас на скале, отодвигая мгновение, которое вот-вот наступит. Последнее повторение ритма — а потом черная молния.
Центр закричал:
— Как я одинок! Господи! Как одинок!
Чернота. Знакомое чувство, тяжесть на сердце, резервуар, который в любой момент может затопить глаза, не знающие слез. Тьма, похожая на зимний вечер, сквозь который шагало когда-то юное тело, подгоняемое центром. Вид из окошка оживляла лишь цепочка уличных фонарей на верхушках столбов. Я одинок, я так одинок! Резервуар переполнился, и вся цепочка огней вдоль дороги от Большого Тома до Карфакса распустила радужные крылья. Центр почувствовал бульканье в горле и послал зрение вперед, в отчаянии цепляясь за следующий фонарь, потом за другой, третий — что угодно, лишь бы отвлечь внимание от внутренней черноты.
Потому что я всем чужой, я остался один.
Центр позволил пройти по аллее, пересечь улицу, квартал, подняться по некрашеным деревянным ступеням. Он сидел у огня, все колокола Оксфорда отпевали переполнившийся резервуар, а в комнате рокотало море.
Центр выжимал из лица недостойный мужчины страх, но вода неуправляемо лилась, стекая со щек.
— Я так одинок! Так одинок!
Вода медленно сохла. Время тянулось, словно на скале посредине моря.
Центр сформулировал мысль.
Надежды больше нет. Нет ничего. Если бы только кто-нибудь взглянул на меня, поговорил со мною… если бы я мог стать частью чего-то…
Время тянулось, равнодушное к словам и мыслям.
Звук шагов по ступенькам, двумя этажами ниже. Центр ждал, не питая никаких надежд, — в какую комнату они зайдут? Но шаги не смолкали: они поднимались и поднимались, становясь громче, почти такими же, как удары сердца, и когда оборвались за дверью, он поднялся, в волнении прижав руки к груди. Дверь приоткрылась, и почти у самого потолка в щель просунулась шапка черных кудрявых волос.
— Натаниэль!
Нат вошел с сияющей улыбкой и остановился, глядя в окно.
— Вот, решил навестить. Я приехал на уик-энд. — И потом, с запозданием: — Можно к тебе?
— Дружище!
Нат стащил пальто и огляделся с таким видом, будто вопрос, куда его пристроить, был самым важным на свете.
— Сюда. Вот, присаживайся… Я… Нат, дружище!
Нат снова расплылся в улыбке.
— Рад тебя видеть, Кристофер.
— Посиди у меня. Ты никуда не торопишься?
— Я приехал читать лекцию в…
— Надеюсь, не сегодня?
— Нет. Сегодня я свободен.
Центр уселся напротив, как раз снаружи своего окошка — где-то во внешнем мире.
— Поговорим? Давай поговорим, Нат.
— Ну, как тут у вас?
— А как Лондон?
— Не любит лекций о небесах.
— О небесах?
Тело смеялось все громче и громче, снова полилась вода. Нат ухмылялся и краснел.
— Я знаю, хватит, хватит.
Он утер воду и икнул.
— О каких таких небесах?
— О тех, что мы создаём для себя после смерти, если не готовы принять те, что есть.
— Ты… ну и чудак же ты!
Нахмурившись, Нат поднял указательный палец к потолку и тщательно сверился со справочником.
— Для таких, как мы, небеса — ничто. Чистое отрицание. Безвидны и пусты. Понимаешь? Словно черная молния разрушает все, что зовется жизнью.
Снова смех.
— Нет, не понимаю, да и какая разница, но на твою лекцию я приду. Нат, дорогой, ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
Лицо Натаниэля вспыхнуло горящим фитилем, и он исчез. Остался центр, напряженно уставившийся вниз, в воронку. Рот раскрылся от ужаса и изумления.
— А я так его любил!
Чернота, движение на ощупь по гладким стальным ступеням трапа, которые слабо поблескивают в сумрачном свете, отраженном облаками. Центр пытается сопротивляться, словно ребенок, который боится ночного подвала, но ноги сами несут его туда. Выше и выше, от шкафута на полубак, еще выше, мимо орудия. Встречу ли его? Придет ли он сегодня?
Натаниэль, словно нарисованный китайской тушью на пасмурном небе, неуклюже хватался за поручни, вознося свои полуночные молитвы. Привычное «Осторожно, Нат!» застряло в глотке, и он прошел, сделав вид, что не заметил. Общаться как можно меньше, а потом зажечь на мостике фитиль, и его снесет, сбросит с ее тела и расчистит дорогу мне. Закуски съедены, мы приступили к рыбе.
Однако может и не сработать. Что если он не придет на корму молиться своей вечности? Прощай, Нат, я любил тебя, хотя это совсем не в моих правилах. Но что еще может сделать предпоследний уцелевший червячок? Потерять собственную личность?
Натаниэль стоял на темной палубе, раскачиваясь и растопырив руки, покорно смирившись с тем, что его не заметили. Чтобы не попадаться офицерам на глаза, отступил в темноту за верхней ступенькой трапа.
