Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Его пропустили. В актовом зале на седьмом этаже гремела музыка. Хрусталев увидел Марьяну еще с порога. Она лихо плясала твист с каким-то прыщавым от половой неудовлетворенности пареньком, и паренек, в конце концов, снял свои очки, боясь растоптать их, и даже рубашку (прыщавый нахал!) расстегнул до пупа. Она тоже увидела Хрусталева, и на милом лице ее вспыхнуло сначала какое-то почти болезненное недоумение, как это бывает у хорошо воспитанных детей, когда они точно знают, что в том неприятном, что произошло с ними, виноваты не они, а взрослые, но воспитание и чудесный характер не позволяют признаться в этом даже самим себе.
Танец закончился, и, забыв про своего близоруко прищурившегося кавалера, она подошла к Хрусталеву.
— Откуда ты, Витя, узнал, что я здесь?
— Шпионов держу. Они мне сообщают про каждый твой шаг.
— Не люблю я шпионов, — вздохнула она. — Что-то в них мне не нравится…
— А я обожаю, — сказал Хрусталев. — Люблю балерин, трактористов, шпионов. Да! Чуть не забыл! Еще парашютистов.
Она засмеялась. Тогда он наклонился и осторожно поцеловал ее в разгоряченную и пахнущую ландышем ключицу.
— Ну, хватит, поехали. Где твоя сумка?
В машине она прижалась к нему и расплакалась.
— О чем ты? — спросил Хрусталев. — Все в порядке.
Опять пошел дождь, на улице было совсем темно, и ему вдруг показалось, что вот эта тесная его машина, пропахшая бензином и табаком, отгороженная от всего света непрерывно льющейся с неба водой, — вот это и есть его дом, потому что девочка, которая, плача, смеется сквозь слезы, устроит ему дом, где он пожелает: на льдине, в лесу, в чистом поле, на Марсе…
— Зачем ты вчера позвонил и положил трубку? — спросила она еле слышно.
— Нет, ты перепутала. Я не звонил. С чего это я стану вдруг бросать трубку?
— Откуда я знаю? Ведь ты такой скрытный! А я так хочу быть поближе к тебе!
Хрусталев притиснул ее к себе и принялся расстегивать пуговицы на ее блузке.
— Сейчас поцелую, и едем домой, — задыхаясь, пробормотал он. — И там будет близко… совсем, совсем близко…
— Я, знаешь, встречалась с женой твоей, с Ингой, — сказала она.
Он отпрянул:
— Ты? С Ингой? А это зачем?
— Я хотела понять…
— Чего ты хотела понять и кого?
— Тебя. А кого же еще? Ты рассержен? Нельзя было этого делать, наверное?
Хрусталев перегнулся через нее и распахнул дверцу.
— Иди. Между нами все кончено. Хватит.
— Послушай! — Она ужаснулась тому, что услышала. — Но я же не знала! Прости…
— Иди, я сказал! Между нами все кончено.
Она торопливо выпрыгнула на тротуар, и он сразу же отъехал. В зеркальце увидел, как она стоит под проливным дождем и смотрит ему вслед. Нельзя позволять ей следить за собой. Вот этого он никогда не простит.
Дома он сразу же бросился на тахту, откупорил бутылку пятизвездочного коньяка и начал пить прямо из горлышка, не закусывая. Дождь шумел сильно, ровно, неумолимо, и ему казалось, что он лежит над какой-то бездной, еле удерживая равновесие, чтобы не свалиться в ее клубящуюся темноту. Ничто его не защищало от смерти.
Глава 22
Регина Марковна ждала до семи часов, потом взяла такси и приказала везти себя в общежитие «Мосфильма». Мячин не позвонил ей, как обещал. Завтра с утра явится Кривицкий и будет скандал, как бы не с мордобоем. Она расплатилась с таксистом и грозно уселась на стул рядом с вахтершей.
— Вызовите мне Мячина Егора из двадцать шестой комнаты.
Через десять минут Мячин Егор предстал перед ее глазами.
— Егор Ильич! — сдвигая брови так, что сразу заболела переносица, сказала Регина Марковна — Кого мне вызывать на пробы? Ковригину или Матюхину?
— Ковригина вроде помиловиднее. Вам не кажется? — страдальчески спросил Мячин.
— Очень прекрасно! — Регина Марковна обмахнула себя шарфиком, хотя никакой духоты не наблюдалось. — Я завтра звоню ей, и мы начинаем.
— Постойте! Погодите! — Мячин весь сморщился, и кожа его осунувшегося лица живо напомнила Регине Марковне скомканные нейлоновые колготки, только-только вошедшие в моду. — Ковригина, конечно, покрасивей, но Матюхина мне кажется пообаятельней.
— Тогда вызываю Матюхину.
— Но этого я не сказал!
— А что вы сказали? Я, может, чего-то прослушала?
— Регина Марковна! — Мячин схватился за голову. — Я вас умоляю: молчите! Вы видите, как я измучился! Видите?
— Егор Ильич, что вы, как мальчик, ей-богу! Возьмем мы Ковригину или Матюхину — для нашего фильма ведь это неважно! И та и другая подходят, я думаю! Отлично сыграет и та и другая!
— Нет, я не могу так! Я ночью подумаю и утром, как встану, скажу вам. Согласны?
— Но именно утром, вы слышите? Утром!
Регина Марковна величаво раскрыла зонтик и, не удостоив своего мучителя даже взглядом, вышла. Мячин поплелся обратно в двадцать шестую комнату. В правом кармане его штанов лежала фотография черноглазой, похожей на цыганку, Ковригиной, а в левом кармане — Матюхиной, весьма аппетитной и толстенькой девушки с купеческим круглым лицом. Улугбек Музафаров крепко спал, и его тюбетейка, застывшая на стуле рядом с кроватью, напоминала большую, растопырившую крылья и спрятавшую голову, пеструю птицу.
— Вставай, Улугбек! Просыпайся! Вставай! Мне нужен совет! Да, вставай, говорю!
— Егор! — пробасил Улугбек. — Егор, ты болен, да? Ты зачем меня будишь?
— Смотри, Улугбек! — Мячин приподнял ночник и прямо под нос ему подсунул фотографию Ковригиной. — Как эта тебе?
— Эта? Очень хороший, — сказал Улугбек, заблестевши глазами.
— Хорошая? Я не уверен! Теперь смотри эту!
— И эта хороший. Красивый, толстый, белый девушка. Совсем как батон за пятнадцать копеек.
Мячин застонал на все общежитие. Воспользовавшись этим, уставший друг его Музафаров быстро отвернулся к стенке и тут же заснул.
Утром, так и не позвонив Регине Марковне, Егор пришел к гениальному решению. Простому, как все гениальное, и, как все гениальное, неожиданному: раз снимать будет оператор, пусть он и решает. Ему, в конце концов, виднее, кто будет лучше смотреться на экране: цыганка Ковригина или купчиха Матюхина. В десять часов утра он уже стучал в дверь Хрусталеву. Хрусталев, как ни странно, был на ногах. При виде Мячина не удивился. Бледное, с запавшими глазами и выразительным ртом, лицо его напоминало маску.
— Ты что это, Витя, так рано проснулся?
— А я не ложился, — сказал Хрусталев.
— А что же ты делал?
— Я думал, Егор.
У Мячина брови поползли было вверх, но Хрусталев тут же расхохотался.
— Шучу я, шучу. Красавиц твоих проявлял. Пойдем, я тебе покажу. Плачевное зрелище.
В ванне при свете красной лампы плавали женские фотографии.
— Любую себе выбирай и — вперед! — сказал Хрусталев.
— Сейчас, погоди, — со своей всегдашней неуместной серьезностью прошептал Мячин. — Давай на судьбу положусь?
— Положись.
Мячин нагнулся над ванной, крепко зажмурился и за уголок вытащил из воды фотографию Марьяны, где девушка его жизни, ярко улыбаясь, прижималась спиной к березе и смотрела так, словно на земле счастливее ее не было и не может быть человека.
— Послушай! — почти вскрикнул Мячин. — Она здесь откуда?
— Что значит: «она»? Ты ее, что ли, знаешь?
— Что значит: «ты знаешь»? Ведь это — она!
Хрусталев немного покраснел и закусил нижнюю губу.
— Твоя, что ли, эта… Да как ее там?
— Неважно! Откуда она у тебя?
— Случайно, Егор! Не волнуйся. Случайно. Иду раз по парку, снимаю натуру. Вдруг вижу: красивая, славная девочка. И так живописно стоит возле дерева, читает какую-то глупую книжку…
— Откуда ты знаешь, что «глупую» книжку?
— Ну, может быть, умную. Мне безразлично. Там свет был уж очень хорош. Такой мягкий. Ну, я говорю: «Я хотел бы вас снять. Свет очень хороший, а я оператор, ловлю, в общем, гамму…»
— И что же она?
— А она согласилась. Но только просила как можно быстрее. Подруга ждала ее на остановке.
— Ты лжешь мне! Какая подруга? Чтоб в парке неведомо с кем познакомиться и сразу позировать?!
— Что значит: «неведомо с кем»? Я что, пьяный? За жопу схвачу и в кусты потащу? Нормальный мужик, попросил одолжения: не двигаться две-три минуты. И ВСЕ!
Мячин опустил голову.
— Наверное, чего-то я не понимаю… Дышать не могу без нее. Не проходит. Вот ночью проснусь и сейчас же — она. Такая же, как на твоей фотографии. Мне выть сразу хочется. В голос, как волку.
— Так что? И повой! Зов природы. Нормально. Узбек твой потерпит, он — парень надежный.
— Отдай мне ее фотографию, можно?
— Тогда от тебя только вой и останется. Но это твое, Егор, дело. Бери.
Он вернулся в общежитие. Улугбек еще крепко спал и сладко улыбался во сне, как будто облизывал пальцы от плова. Мячин положил перед собою фотографию Марьяны. Только одна на свете женщина могла посмотреть на постороннего ей оператора с такой доверительной нежностью. Только одна. И только одна на свете женщина могла закинуть голову так, что все ее хрупкое горло оказалось ярко пронизано солнцем и светилось почти так же сильно, как из-под густых ресниц светились ее глаза. Хрусталев, конечно, умеет снимать, но ведь ни Голубеева, ни Ковригина, ни Матюхина не светятся даже и у Хрусталева! Стало быть, не в нем дело. Глаза у Мячина вдруг стали мокрыми, и он, торопливо оглянувшись на спящего Улугбека, вытер их ладонью. Марьяну бы увековечить, как чудо. Такие рождаются раз в тыщу лет. Он вдруг подскочил. Надо увековечить! И с помощью киноискусства — что проще? Она и сыграет Марусю! И это поднимет весь фильм до шедевра. Все, точка!
