Трумен Капоте - Хладнокровное убийство
После свадьбы родственники разъехались. В понедельник последние из них покинули Гарден-Сити, и «Телеграм» поместила на первой полосе письмо мистера Говарда Фокса из Орегона, штат Иллинойс, брата Бонни Клаттер. Письмо, начинавшееся с изъявлений благодарности горожанам за то, что они открыли свои «дома и сердца» семье, которую постигла такая утрата, дальше превращалось в патетическое воззвание. «В этом обществе (то есть в Гарден-Сити) слишком много ненависти, – писал мистер Фокс. – Я не раз слышал, как люди говорят, что убийцу надо вздернуть на ближайшем суку. Нельзя позволять таким чувствам завладеть нашими душами. Люди уже мертвы, и отняв еще одну жизнь, мы ничего не изменим. Вместо этого давайте простим их, как заповедал нам Господь. Мы не должны копить в сердце ненависть. Тот, кто совершил это злодеяние, скоро убедится, что теперь ему трудно жить в мире с собой. И он вновь обретет покой, лишь когда пойдет за прощением к Господу. Не будем стоять у него на пути, а помолимся за то, чтобы мир вновь воцарился в его душе».
Автомобиль стоял на мысу, где Перри и Дик решили устроить привал. Была середина дня. Дик разглядывал в бинокль окрестности. Горы. И ястребы в белом небе. Пыльная дорога вьется сквозь белую пыльную деревушку. Шел второй день его пребывания в Мексике, и пока ему все казалось чудесным – даже еда. (В этот самый момент он жевал холодную, сочащуюся маслом тортилью.) Они пересекли границу в Ларедо, штат Техас, утром 23 ноября и провели первую ночь в борделе Сан-Луиса. Следующий пункт назначения, Мехико, лежал в двухстах милях к югу.
– Знаешь, о чем я подумал? – сказал Перри. – Я подумал, что мы какие-то не такие. Совершить такое…
– А что мы такого совершили?
– Ну, там…
Дик опустил бинокль в кожаный футляр, роскошный футляр с инициалами Г. У. К. Он разозлился. До чертиков разозлился. Какого черта Перри опять разевает пасть?
Господи Иисусе, ну какого дьявола надо без конца болтать об одном и том же? Это начинает действовать на нервы. Особенно после того, как они условились больше не говорить на эту тему. Просто забыть.
– У людей, которые такое совершили, явно не все в порядке с головой, – сказал Перри.
– Ты меня сюда не приплетай, малыш, – сказал Дик. – Я-то нормальный. – И Дик действительно верил в то, что говорил. Он думал, что он такой же уравновешенный и такой же нормальный, как любой средний американец, разве что малость поумнее. Но у Перри, по мнению Дика, точно было «не все в порядке с головой». Если не сказать больше. Прошлой весной, когда они сидели в одной камере в Канзасской исправительной колонии, он узнал множество мелких подробностей из жизни Перри: Перри иногда вел себя «совсем как младенец», писался в постель и кричал во сне («Папа, я везде тебя искал, где ты был, папа?»), а то часами сидел, сосал большой палец и изучал свои чертовы фальшивые карты с кладами. Но это только одна сторона; были и другие. Временами старина Перри становился «чисто дьявол». Одни его приступы бешенства чего стоили. Он мог впасть в ярость «быстрее, чем десять надравшихся индейцев». И при этом даже не измениться в лице. «Он может в следующую секунду тебя прикончить, но ты об этом не догадаешься ни по голосу, ни по роже», – сказал однажды Дик. Когда гнев раздирал Перри изнутри, внешне он оставался хладнокровным, жестким парнем со взглядом безмятежным и едва ли не сонным. Было время, когда Дик думал, что может управлять им, может регулировать температуру этих внезапных холодных вспышек, которые жгли и замораживали его приятеля. Но он ошибался и, поняв это, уже не знал, что и думать о Перри – за исключением того, что должен его бояться, и сам удивлялся, почему не боится.
– Вот так оно и бывает, – продолжал Перри. – Буль-буль-буль, и ты уже у самого дна. Никогда не думал, что дойду до такого.
– А как же ниггер? – спросил Дик.
Молчание. Но Дик чувствовал, что Перри на него смотрит. Неделю назад в Канзас-Сити Пери купил солнечные очки – причудливые, в посеребренной оправе и с зеркальными линзами. Дик их ненавидел; он сказал Перри, что ему стыдно ходить в компании «типа с такими фарами на морде». На самом же деле его раздражали зеркальные стекла; ему было неприятно, что за ними не видно глаз Перри.
– Так то ниггер, – сказал Перри. – Две разные вещи.
Дика насторожило это замечание и особенно то, с какой неохотой оно было произнесено. Он спросил:
– А ты не врешь? Ты вообще-то его убивал? – Существенный вопрос, если учесть, что интерес Дика к Перри, оценка его характера и потенциальных возможностей были основаны исключительно на рассказе самого Перри о том, как он однажды забил до смерти чернокожего.
– Конечно, убивал. Только это же ниггер. Совсем другое дело. – Помолчав, Перри добавил: –
Знаешь, что мне на самом деле не дает покоя? Не верю я, будто кто-то может выйти сухим из воды после такого. По-моему, так не бывает. Сделать то, что мы сделали, и на все сто процентов избежать неприятностей. Я не могу избавиться от мысли, что скоро что-нибудь случится.
В детстве Дик посещал церковь, но он никогда не «подходил» к вере в Бога и уж тем более не был суеверен. В отличие от Перри, он не считал, что разбитое зеркало сулит семь лет неудач или что месяц, если увидеть его сквозь стекло, предвещает несчастье. Но, обладая обостренным и болезненным восприятием, Перри почувствовал, что и Дика не оставляют сомнения. Дик тоже переживал минуты, когда этот вопрос вертелся у него в голове: возможно ли это? Были ли они «честны перед Богом, надеясь избежать неприятностей после того, что совершили»? Неожиданно он рявкнул на Перри: «Да заткнись же ты наконец!» Потом запустил двигатель и повел автомобиль прочь от мыса. Впереди он увидел собаку, трусившую по пыльной дороге.
Горы. И ястребы в белом небе.
Когда Перри спросил Дика: «Знаешь, о чем я подумал?», он понимал, что начинает разговор, который Дику не понравится и которого, по существу, он сам бы с радостью избежал. Перри был согласен с Диком – что толку опять об этом говорить? – но не всегда мог удержаться. Случались припадки беспомощности, минуты, когда на него накатывали воспоминания – синие вспышки в черной комнате, стеклянные глаза плюшевого медведя, – и тогда в голове у него начинали навязчиво звучать голоса, особенно несколько слов: «О нет! Пожалуйста! Нет! Нет! Нет! Нет! Не надо! О, пожалуйста, не надо, пожалуйста!» И возвращались другие звуки: звон серебряного доллара, катящегося по полу, скрип деревянных ступеней и хрипы – захлебывающееся дыхание человека с перерезанным горлом.
Когда Перри сказал: «Я подумал, что мы какие-то не такие», он вступил в область, куда совершенно не хотел вступать. Тем более что было больно представить себе, что ты не совсем нормальный, – особенно если ненормален ты не по своей вине, а просто таким уродился. Стоит только посмотреть на семью! Мать, алкоголичка, умерла, захлебнувшись собственной блевотиной. Из четырех ее детей – двух сыновей и двух дочерей – только самой младшей, Барбаре, удалось зажить как обычные люди, выйти замуж и создать семью. Вторая дочь, Ферн, выбросилась из окна гостиницы в Сан-Франциско. (Перри до сих пор старался убедить себя, что она «просто сорвалась», потому что любил Ферн. Она была такая милая, так артистично, потрясающе танцевала и пела тоже великолепно. «Ей бы немножко везения – с ее внешностью и прочими данными она могла бы добиться чего угодно». Ему было неприятно представлять, как она взбирается на подоконник и падает с пятнадцатого этажа.) И был еще Джимми, старший брат Перри, – Джимми, который в один прекрасный день довел жену до самоубийства, а на следующий день тоже покончил с собой. Потом он услышал, как Дик говорит: «Ты меня сюда не приплетай, малыш. Я-то нормальный». Бред сивой кобылы! Но черт с ним, это он проглотил. «Вот так это и бывает, – продолжал Перри. – Буль-буль-буль, и ты уже у самого дна. Никогда не думал, что дойду до такого». И тут же понял свою ошибку: Дик, естественно, спросил в ответ: «А как же ниггер?» Перри рассказал Дику эту историю, потому что хотел с ним подружиться, хотел, чтобы Дик его уважал, думал, что он крутой, «настоящий мужик», каким, по мнению Перри, был сам Дик. Поэтому через день после того, как они оба прочли и обсудили статью в «Ридерз дайджест» под названием «Хороший ли вы знаток человеческой природы?» («Когда вы ждете в приемной дантиста или на вокзале, воспользуйтесь бесплатной возможностью изучить особенности поведения окружающих вас людей. Например, присмотритесь к походке. Твердая походка свидетельствует о твердом характере; если человек шаркает ногами, это говорит о неуверенности в себе».), Перри сказал: «Я всегда был выдающимся знатоком человеческой природы, а иначе мне бы не выжить. Представь, что я бы не знал, кому можно доверять, а кому нет. Без этого не прожить. Но тебе, Дик, я доверяю. Чтоб ты мне поверил, я отдаю свою судьбу в твои руки. Я расскажу тебе то, чего никогда никому не рассказывал. Даже Вилли-Сороке. Однажды я прикончил одного парня». И Перри видел, что Дик заинтересовался; он действительно слушал очень внимательно. «Это было пару лет назад. Еще в Вегасе. Я жил в старом пансионе – когда-то это был довольно престижный пансион. Но потом вся его престижность улетучилась. Его давно пора было снести; впрочем, он и так уже разваливался. Самые дешевые комнаты были на чердаке, там я и жил. И ниггер этот тоже. Его звали Кинг; он поселился там временно. Мы с ним были единственными постояльцами – не считая миллиона тараканов. Кинг был не слишком молод, но занимался ремонтом дорог, укладыванием асфальта – в общем, мужик был крепкий. Он носил очки и много читал. И никогда не закрывал дверь. Всякий раз, когда я проходил мимо, он неизменно валялся на кровати с голой задницей. В то время он не работал: сказал, что отложил немного баксов с последнего заработка и хочет какое-то время просто валяться в кровати, читать и дуть пиво. Читал он сплошь барахло – всякую чушь про ковбоев или комиксы. Но мужик был нормальный. Иногда мы вместе пили пиво, а однажды он дал мне десятку. У меня не было никакой причины его обижать. Но вышло так, что как-то ночью мы сидели на чердаке; духота была такая, что не уснуть, и я предложил: „Давай, Кинг, прокатимся, что ли?" У меня была старая развалюха; я ее починил, перебрал и выкрасил в серебряный цвет. „Серебряный призрак", так я ее назвал. И мы поехали. В пустыню: там было прохладнее. Остановились, выпили еще пивка. Кинг вылез из машины, и я вслед за ним. Он не заметил, как я взял эту цепь. Велосипедную цепь, которую я всегда держал под сиденьем. На самом деле я даже не думал, что начну его бить, пока вдруг не начал. Я ударил его цепью по роже. Разбил очки. И понеслось… А когда все кончилось, я даже ничего не почувствовал. Я его там оставил и никогда больше о нем не слышал. Может, его так никто и не нашел. Кроме стервятников».
