Марина Степнова - Xирург
Вокруг машины натекла лужица пацанов — все таких же, все тех же. Разве что футболки поярче. Да какой феррари, мудила? Это олдсмобиль! Сам ты мобиль. Говорю тебе — феррари! Увидев Хрипунова, они уважительно примолкли и расступились. Центральная жива еще? — спросил Хрипунов всех разом, зная, что ответит все равно один — старший. А куда ж она денется, степенно ответил коренастый парень с цепкими глазами будущего бандита. Подрастет, будет бензоколонкой заправлять. Если не сопьется, конечно. Хрипунов так же степенно кивнул в ответ и, уже закрывая за собой дверцу, негромко сказал парню — ягуар.
И в первый раз за много лет улыбнулся по-человечески.
Про Хасана-младшего ибн Саббах знал всегда. То есть он знал, что самолично убьет двух своих сыновей, должен убить, и убил. Одного, Рахмана, он задушил за день, прожитый без пользы и смысла — пятнадцатилетний Рахман продрых весь этот день, спрятавшись от отца в прохладной клетушке, предназначенной для хранения вяленого мяса и сыра. Честно говоря, мальчишка заслужил свою смерть — рыхлый, болезненный обжора с прыщавыми, поросшими молодым пухом щеками, он и заснул, зажав в кулаке огрызок волокнистой красной баранины, и Хасан едва разбудил его сильным пинком. У парня были закисшие глазки с желтоватыми катышками гноя в уголках, в детстве он вечно путался в материнских ногах, и еще умел сочинять странные отрывистые песни, жаль никто не умел их слушать — ты что опять там скулишь, щенок? Перед смертью он успел только улыбнуться — растерянно и виновато, у него была хорошая улыбка, застенчивая — и обильно обмочился прямо отцу на ноги, а вот Хасана-младшего было жалко, он был хороший воин, совсем взрослый, с гладкой грудью и каменным характером. Да.
Однажды ибн Саббах обломал о Хасана кедровый посох — титановой крепости, красно-янтарный, отполированный до густого жидкого блеска — и парень даже не пикнул, хотя ибн Саббах в двух местах перебил ему ключицу, он вообще за малейшее неповиновение лупил своих сыновей, как овец, но Хасан-младший не был овцой — настоящий волчонок, угрюмый, сутулый, злой, у него и шея-то ворочалась с трудом, как у волка — после того перелома, вот кому бы Хасан ибн Саббах с удовольствием передал и Аламут, и свою чертову боль, и свои чертовы дела, но Хасана-младшего НАДО было убить. И он убил.
Семь месяцев прошло с того вечера. И шестнадцать дней. А в ушах Хасан ибн Саббаха до сих пор хрустела дорога, по которой он спускался вниз, в долину, где в крошечной деревушке, в лачуге умершего прошлым летом старого сыровара, его четвертый и лучший сын, Хасан-младший, назначил свидание женщине, имени которой ибн Саббаху не сказали, да и плевать, потому что каждый скрипящий трудный шаг отпечатывал на его сетчатке новую яркую картинку из тех, что он предпочел бы не видеть никогда. Низкая комнатенка, сброшенные наспех человеческие тряпки, женская масляно отливающая коленка, мужская, натянутая сладкой мукой спина, по которой гуляют в такт торопливым толчкам молодые мышцы. И надо всем этим — запретный запах выдыхаемого вина, тошнотворный, немыслимый, липкий.
Мигреневый паук крутился в голове у Хасана ибн Саббаха на суровой, упругой нитке, бился колючим уродливым телом то о глазные яблоки, то о затылок, то о виски — удар-вспышка-шаг — удар-вспышка-шаг. Откуда-то появилась собака — огромная, грязно-белая — посмотрела на Хасана ярко-рыжими спокойными глазами, догнала, прижалась теплым боком к ноге. Ибн Саббах запустил пальцы в сухую жесткую шерсть, зажмурился и, тоненько, еле слышно всхлипнув, побрел дальше, опираясь на собачью спину, как на посох — экая ты большущая вымахала, псина, хорррошая моя, меховая, не бросай меня только, ладно? Пожалуйста, не уходи. И собака осталась, тяжело потрусила рядом, послушно приноравливаясь к Хасанову шагу, всегда его любили собаки и никогда не боялись — даже такие вот полудикие пастушеские зверюги, из тех, что лучше человека управляются с отарой, не боятся волков и в одиночку могут сразиться со снежным барсом. Собак этих никто никогда не кормил, и не воспитывал, они и сами все знали, живя параллельной людям осмысленной жизнью, полной благородных законов и жестоких правил — например, суки их уходили рожать в горы, и приносили до дюжины круглых угрюмых малышат, но через месяц мать возвращалась к отаре с одним-единственным щенком, но зато этот единственный точно был самым лучшим, и никогда не болел, и легко пробегал за ночь до тридцати неутомимых километров, сбивая тупых овец в правильные блеющие додекаэдры. Ты как выбирала, какого ребенка оставить, а, собака? Как убивала остальных?
А потом дорога перестала скрипеть и хрустеть под ногами, как старческие суставы, задымила бесшумная деревенская пыль, и Хасан, не открывая глаз, почувствовал, как садится солнце, а потом запнулся о порог, и еще раз запнулся, потому что зачем открывать глаза, если и без них Хасан видел седьмой позвонок своего любимого сына — круглый, гладкий и беззащитный, как виноградина. Одно едва заметное движение клинка. Одно-единственное движение. Ну, пожалуйста. Ну, пожалуйста, я больше никогда в жизни… честное слово!
Когда Хасан ибн Саббах, наконец, разлепил стиснутые веки, Хасан-младший был уже мертв. Кинжал ровно, как скальпель, рассек его молодую, родную шею. И ни собаки. Ни женщины. Ни одной живой души в доме умершего прошлым летом старого сыровара. Только запах. И кровь. И Хасан ибн Саббах.
Однозубый крючок (ретрактор). Крючок для ретракции нерва. Зубчатый крючок Фолькмана — острый и тупой. Пластинчатый крючок Фарабефа. Пластинчатый крючок Лангенбека. Пластинчатый крючок Черни. Пластинчатый крючок Морриса. Крючок однозубый костный острый. Крючок тупой однозубый. Крючок хирургический острый двузубый. Крючок тупой двузубый. Крючки хирургические острые четырехзубые. Крючки хирургические тупые четырехзубые.
Деньги не делают человека свободным. Они делают его неуязвимым.
Гостиница «Центральная» действительно оказалась жива. И никуда не делась. Задастая администаторша, освеженная невиданной тысячерублевой купюрой, лично сопроводила дорогого гостя в местный люкс (пятнадцать метров, шаткий стульчак, дохлые мухи, оргазмически взрыкивающий холодильник). И через час провела туда же круглого, негромкого человечка с непроницаемо-участливым лицом — юриста из городской консультации, заказанного Хрипуновым в номер вместе с кофе (администраторша, не растерявшись, приволокла из кухни алюминиевый чайник кипятку, банку «нескафе» и пару огромных сиротских чашек) и минеральной водой без газа (по очевидной невыполнимости просьба была деликатно оставлена без внимания).
Юрист Хрипунову понравился — несмотря на внешнюю умственную вялость, он с замечательным профессиональным равнодушием выслушал все указания, иногда позволяя себе кое-что уточнить — хоронить на Чернядьевском? Яссньк. Памятник мрамор или гранит? Яссньк. Квартиру продаем сразу? Яссньк. А если есть завещание? Яссньк. Собственно, прокололся он всего два раза. Один раз заметно дернулся, когда Хрипунов выложил три тысячи долларов — ваш гонорар и текущие расходы. Ну, это понятно, московский бы тоже дернулся — но только на тридцати. И еще один раз — когда Хрипунов распорядился деньги, вырученные от продажи родительской квартиры, разделить пополам. Одна часть — на долговременный уход за могилами матери и отца. Это возможно, я надеюсь? Прекрасно. На оставшуюся сумму, пожалуйста, приведите в порядок морг при городской больнице. Морг, недоверчиво переспросил юрист, и даже вынырнул на мгновение на поверхность, плеснув пухлыми липковатыми ластами. Вы скзли — морг? Московский себе такого не позволил бы. Не та школа. Да, морг. Вас что-то смущает? Или в феремовской больнице больше нет морга? Нет-нет, все яссньк — юрист опомнился и снова сонно погрузился в пучину абсолютного легитимного покоя.
Хрипунов встал — вежливый, нездешний, равнодушный. Синие джинсы, белая визитка, оранжевые глаза. От детства остался только черный завиток на макушке — против солнца, против часовой стрелки, потом сразу — по. Как будто кто-то провел пальцем, рисуя на хрипуновском темени знак бесконечности. Как у вас забавно растут волосы, Аркадий Владимирович! Это, верно, к роковой любви. Может, мы гелем зафиксируем? Ну, как угодно… От усталости и дрянного кофе Хрипунов видел все вокруг с небывалой, кристальной четкостью, но звуки из этого промытого сияющего мира доходили с еле ощутимой и очень неприятной задержкой. Будто Хрипунов находился внутри многогранного заторможенного эха. Духотища какая. Только бы не заболеть в этой дыре.
Юрист тоже вскочил, с неожиданной для его комплекции проворностью зашебаршил бумагами, проверяя подписи и печати. Был оч приятно познакомсс. Если не хватит денег, сообщите. Я перечислю, сколько нужно. Яссньк. До свидания. Оч приятно, Аркд-Димирыч… Как только он мягко прикрыл за собой дверь, Хрипунов сообразил, что не спросил самого главного — про дядю Сашу, вполне вероятно, что он еще жив, надо было узнать хотя бы уаадрессс — последнее слово провыло в голове со знакомой подлой протяжностью. Господи, только этого еще не хватало, пожалуйста, только не сейчас! Хрипунов через край сыпанул в чашку растворимого порошка, плеснул воды, и на бурой поверхности тотчас закрутилась маленькая комкастая воронка. Черт, вода совсем остыла. Вот ведь гадость. Мне нельзя спать. Нельзя. Неуэльзиаааааааааааааааааа.
