Альберто Моравиа - Римлянка
Размышляя о монахе, я испытывала приятное облегчение и острое желание рассказать ему как можно больше, рассказать все. Мне казалось, что я освобождаю свою душу от страшной тяжести и оживаю, подобно цветку, впитывающему первые капли дождя после длительного и изнуряющего зноя. Сперва я говорила робко и нерешительно, а потом все свободнее и свободнее, наконец пылко и искренне, преисполненная светлой надежды. Я не утаила ничего, рассказала даже о деньгах, которые дал мне Астарита, и о чувствах, которые вызвал у меня его подарок, сказала, как я хочу потратить эти деньги. Он слушал меня не прерывая, а когда я замолкла, сказал:
— Желая избежать неприятности, боясь разрыва с женихом, ты причинила себе в тысячу раз больше вреда…
— Да, да, действительно, — сказала я, вся дрожа от радости, мне казалось, будто он нежными руками раскрывает мою душу.
— Откровенно говоря, — продолжал он, словно рассуждая про себя, — твоя помолвка тут ни при чем… уступая этому человеку, ты поддалась алчности.
— Да, да, правильно.
— Хотя лучше уж было отказаться от свадьбы, чем поступить так.
— И я так думаю.
— Мало думать… Теперь ты выйдешь замуж, но какой ценой ты за это заплатила? Ты уже никогда не сможешь быть хорошей женой.
Меня поразили суровость и твердость его слов, и я воскликнула с тоской:
— Но почему?! Для меня это ничего не значит… я уверена, что буду хорошей женой.
Моя искренность, должно быть, растрогала его. Он долго молчал, а потом ласково спросил:
— А ты чистосердечно раскаялась?
— Конечно, конечно, — порывисто ответила я.
Вдруг мне пришла в голову мысль, что он, вероятно, заставит меня вернуть деньги Астарите, и, хотя я заранее огорчилась, я все-таки чувствовала, что беспрекословно подчинюсь его приказу, приказу человека, который так нравится мне и внушает такое доверие. Но он ничего не сказал о деньгах, а продолжал говорить своим твердым приглушенным голосом, которому иностранный акцент придавал какую-то странную задушевность.
— Теперь ты должна как можно скорее выйти замуж… устроиться как положено… должна объяснить жениху, что ваши прежние отношения продолжаться не могут.
— Я ему это уже говорила.
— И что же он ответил?
Я невольно улыбнулась оттого, что этот красивый белокурый монах задает мне в полумраке исповедальни такой вопрос. Я ответила:
— Он сказал, что мы поженимся на пасху.
— Было бы лучше сейчас. Пасха еще далеко… — продолжал он, подумав немного, и мне показалось, что сейчас говорит со мной не духовное лицо, а вежливый светский человек, которому уже наскучили мои дела.
— Мы не можем пожениться раньше… я должна приготовить приданое… а ему нужно съездить в деревню и повидаться с родителями.
— Как бы то ни было, — продолжал он, — необходимо поскорее обвенчаться… и до самой свадьбы ты должна прекратить с женихом всякие плотские отношения… это тяжкий грех… поняла?
— Хорошо, я так и сделаю.
— Сделаешь? — с сомнением переспросил он. — Во всяком случае, старайся молитвой побороть искушение… попробуй молиться.
— Хорошо… я буду молиться.
— Что касается того, другого мужчины, — продолжал он, — ты не должна с ним встречаться ни в коем случае… Это как раз нетрудно, поскольку ты его не любишь… если же он будет настаивать и придет к тебе, прогони его.
Я ответила, что непременно так и сделаю, он дал мне еще несколько наставлений все тем же твердым приглушенным голосом, который звучал еще приятнее благодаря иностранному акценту и проскальзывающей в нем светскости, затем он велел мне для покаяния несколько раз в день читать молитвы и отпустил грехи. Но прежде чем отослать меня домой, он сказал, что хочет прочесть со мною вместе «Отче наш». Я с радостью согласилась, потому что мне не хотелось уходить, я желала бы слушать его голос бесконечно. Он произнес:
— Отче наш, иже еси на небесех.
И я повторила за ним:
— Отче наш, иже еси на небесех.
— Да святится имя твое.
— Да святится имя твое.
— Да приидет царствие твое.
— Да приидет царствие твое.
— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.
— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим.
— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим.
— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.
— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.
— Аминь.
— Аминь.
Я слово в слово еще раз повторила молитву, чтобы вновь пережить то волнение, которое испытала, когда произносила ее вместе с ним. Я представляла себя совсем маленькой, и он как будто вел меня за руку от фразы к фразе. Однако я вспомнила и о деньгах, которые мне дал Астарита, и была чуточку разочарована, что он не приказал мне вернуть их. По правде говоря, мне даже захотелось, чтобы он приказал мне отдать деньги, потому что я думала доказать ему на деле мою искренность, мою покорность и мое раскаяние, я хотела чем-нибудь пожертвовать ради него. Кончив молитву, я поднялась. Он вышел из кабины и собрался уходить, не глядя на меня, едва кивнув мне головою. Тогда я невольно, почти не отдавая отчета в своем поступке, потянула его за рукав. Он остановился и посмотрел на меня ясным, холодным и спокойным взглядом.
В эту минуту он показался мне особенно красивым, и тысяча безумных мыслей пронеслась у меня в голове. Я думала, как бы дать ему понять, что он мне нравится и что я могла бы полюбить его. Однако голос рассудка предостерегал меня, напоминая, что я нахожусь в церкви, что он священник и мой духовник. Все эти мысли овладели мною сразу, они взволновали меня так, что я не могла произнести ни слова. Тогда, подождав немного, он спросил:
— Ты хочешь еще что-то сказать?
— Мне хотелось узнать, должна ли я вернуть деньги тому человеку.
Он бросил на меня быстрый, острый взгляд, пронзивший меня, казалось, до глубины души, потом отрывисто спросил:
— А ты очень нуждаешься?
— Да.
— Тогда можешь не отдавать… в любом случае поступай, как подсказывает тебе твоя совесть.
Он произнес эти слова особым тоном, давая понять, что разговор окончен.
— Спасибо, — прошептала я, глядя ему прямо в глаза.
В этот момент я совсем потеряла голову и надеялась, что он хоть знаком или словом пожелает показать, что я ему не безразлична. Конечно, он понял мой взгляд, и легкая тень изумления скользнула по его лицу. Он кивнул мне на прощание, повернулся и вышел, оставив меня в смущении и тревоге возле исповедальни.
Маме я ничего не сказала об исповеди, как, впрочем, и о поездке в Витербо. Я прекрасно знала ее мнение о священниках и о религии; она говорила: все это хорошо, однако богатые так и остаются богатыми, а бедные — бедными.
— Видно, богатые умеют лучше молиться, — повторяла она.
На религию мама смотрела так же, как на семью и брак: когда-то она была набожна, исполняла все обряды, но все равно дела ее шли плохо, поэтому она перестала верить. Как-то раз, когда я сказала, что на том свете нам за все воздастся, она подняла меня на смех и заявила, что хочет получить все сию минуту на этом свете, а если здесь нельзя получить, значит, все это враки. Однако, как я уже говорила, меня она воспитывала в полном повиновении богу, в которого когда-то сама верила. Только в последнее время неудачи ожесточили ее и она изменила свои взгляды.
На следующее утро, когда я села в машину рядом с Джино, он сказал, что его хозяева уехали и несколько дней мы сможем встречаться на вилле. Сперва я очень обрадовалась, потому что, как я уже говорила, мне нравилось предаваться любовным утехам, и именно с Джино. Но потом я вспомнила об обещании, которое дала священнику, и сказала:
— Нет, это невозможно.
— Почему?
— Потому что невозможно.
— Ну, хорошо, — уступил он со вздохом, — тогда завтра…
— Нет… и завтра тоже… никогда.
— Никогда, — повторил он с притворным удивлением, понизив голос. — Ах так? Никогда… но ты хоть объяснишь мне причину? — Он подозрительно посмотрел на меня.
— Джино, — быстро сказала я, — я тебя люблю и никогда тебя так сильно не любила, как сейчас… но именно поэтому… я решила, что до тех пор, пока мы не обвенчаемся… лучше, если между нами ничего не будет… понимаешь…
— А, теперь все ясно, — злобно воскликнул он, — ты боишься, что я на тебе не женюсь.
— Нет, я уверена, что мы поженимся… если бы я сомневалась, не стала бы все это затевать и тратить мамины деньги, которые она откладывала всю жизнь.
— Ух как ты носишься с этими деньгами! — сказал Джино. Я просто не узнавала его, так изменилось его лицо, оно стало почти отталкивающим. — Тогда почему же?
