Юстейн Гордер - Апельсиновая девушка
Теперь я хорошо представляю себе ту долгую ночь и космический полет, который мы совершили с отцом, сидя на террасе. По-моему, я понял, что отцу, возможно, придется покинуть нас. Но сейчас он спешил показать мне, куда он от нас уедет.
И тогда — у меня мурашки бегут по коже, когда я пишу об этом, — во время нашего полета в мировом пространстве отец неожиданно заплакал. Я понял, почему он заплакал, но он не знал, что я это понял. Поэтому я не мог ничего сказать ему. Я должен был сидеть тихо, как мышка. Говорить о том, что должно случиться, было слишком опасно.
И еще: с той ночи я всегда знал, что на звезды нельзя полагаться. По крайней мере, они ни от чего не могут нас уберечь. В один прекрасный день мы их покинем.
Когда мы с отцом кружили вместе в мировом пространстве и он вдруг заплакал, мне стало ясно, что ни на что в мире полагаться нельзя.
Прочитав последние страницы, написанные отцом, я понял, почему меня всегда так занимал космос. Это отец открыл мне на него глаза. Это он научил меня отрывать взгляд от того, что копошится внизу. Я стал астрономом-любителем задолго до того, как понял, почему я им стал.
Ничего удивительного, что нас обоих так интересовал телескоп Хаббл. Это было у меня от отца! Я просто продолжил с того, на чем он остановился. Своего рода наследство. Но ведь именно так всегда и бывает? Первая подготовка к телескопу Хаббл была сделана еще в каменном веке. Впрочем, нет: самая первая подготовка была сделана в те несколько микросекунд после Большого Взрыва, когда возникли пространство и время.
Есть выражение: «заронить зерно». Отец успел заронить зерно до своей смерти. Можно сказать, что это он подсказал мне тему для домашнего сочинения. Не думаю, что он интересовался английским футболом. К счастью, он так и не слышал « Spice Girls ». И я не знаю его отношения к Роальду Далю.
Я закончил чтение. И погрузился в раздумья. И ко мне снова постучала мама. «Георг?» — позвала она.
Я сказал, что кончил читать.
«Значит, ты сейчас выйдешь?»
Я сказал, что лучше, чтобы она зашла ко мне.
Я отпер дверь и пропустил ее в комнату. К счастью, она быстро закрыла за собой дверь.
Мне не было стыдно слез, стоявших у меня в глазах. У мамы в глазах тоже были слезы, когда она только начала встречаться с отцом. Теперь с ним встретился я.
Я обнял Апельсиновую Девушку за шею и сказал: «Папа нас оставил».
Мама прижала меня к себе. Она тоже плакала.
Мы присели на край кровати. Потом она спросила, что отец написал мне. «Ты же понимаешь, как мне это интересно, — прибавила она. — Меня это даже пугает. Мне страшно прочесть его письмо».
Я сказал, что отец написал длинное любовное письмо, и мама, конечно, подумала, что это любовное письмо обращено ко мне, для нее иначе и быть не могло. Я объяснил, что отец написал это любовное письмо ей, Апельсиновой Девушке.
И еще сказал: «Я был папиным лучшим другом. А ты его любимой. Это совсем другое».
Она долго молча сидела на краю кровати. Мама выглядит еще очень молодо. Прочитав длинный рассказ об Апельсиновой Девушке, я увидел, как она красива. Она и в самом деле была немного похожа на белку. Но сейчас она больше всего была похожа на большого птенца с дрожащим клювом.
Я спросил: «Кто был папа?»
Она вздрогнула. Ведь она не знала, что я читал столько часов. «Ты знаешь, его звали Ян Улав», — сказала она.
«Да, но кто он был? Я хочу спросить, какой он был?»
«А-а…»
Постепенно у нее на губах заиграла улыбка Моны Лизы. Она смотрела на меня затуманенным взглядом. Только теперь я заметил то, о чем несколько раз упомянул отец. Увидел, как она сосредоточивается. Ее карие глаза беспокойно бегали, будто танцевали какой-то танец.
Она сказала: «Он был очень, очень добрый... такие люди редко встречаются. И еще он был мечтатель, я бы даже сказала — мифотворец … Он без конца повторял, что жизнь сказка, и, думаю, у него было… почти мистическое жизнеощущение. К тому же он был неисправимый романтик… впрочем, мы с ним оба были романтиками. Потом он заболел, не буду скрывать, он отнесся к этому с бесконечной грустью. На это было больно смотреть, невыносимо больно. Он так любил тебя… и в тебе… да, он боготворил тебя. Он был не в состоянии потерять ни тебя, ни меня.
Но и противостоять болезни он тоже не мог, жестко и безжалостно она оторвала его от нас. Он так и не примирился со своей судьбой, никогда, до последней минуты. Поэтому оставшаяся после него пустота так велика… Я все ищу подходящее слово… »
«Я не спешу».
«Он был тем, что мы называем мечтателем, фантазером. Вот это я хотела сказать».
Теперь улыбнулся я. И сказал: «Еще он был честный. Он неплохо знал себя. Был не лишен самоиронии. Не всем людям присуще это качество».
Мама вопросительно посмотрела на меня: «Да, наверное, ты прав. Но откуда ты это знаешь?»
Я показал на стопку бумаги. «Тебе придется это прочесть, — сказал я. — Тогда ты поймешь, что я имею в виду».
И снова Апельсиновой Девушке пришлось вытереть слезы. Но мы не могли дольше сидеть в моей комнате и плакать. Что подумает Йорген? Я ему не завидовал.
«Пойдем ко всем», — сказал я.
Войдя в гостиную, я почувствовал себя на много лет старше, чем был до того, как несколько часов назад забрал письмо отца и начал читать его в своей комнате. Я чувствовал себя таким взрослым, что даже не обратил внимания на встретившие меня любопытные взгляды.
На большом обеденном столе был накрыт холодный ужин. Там были цыпленок, ветчина, вальдорфский салат с апельсиновыми дольками и большая миска с зеленым салатом. Мы впятером сели за стол, я сидел во главе стола.
Когда у нас бывает много гостей, мама обычно говорит, что «кто-то должен взять на себя руководство». Нечто подобное было и сейчас, и сейчас руководство пало на меня. Во всяком случае, все смотрели на меня. Получилось так, что я главный.
Я оглядел всех и сказал: «Я прочитал длинное письмо, которое отец написал мне перед смертью. И я понимаю, что вам всем интересно узнать, что в нем написано…»
В комнате воцарилась гробовая тишина. Что он собирается сказать? Как он продолжит?
Я сказал: «Это письмо написано мне. Но мы все любили отца. И у меня есть для вас два сообщения, хорошее и плохое. Начну с хорошего. Вы все получите возможность прочитать письмо целиком, от начала и до конца. В том числе и Йорген. Плохое сообщение заключается в том, что никто не будет читать его сегодня вечером».
Бабушка склонилась над столом в напряженном ожидании. По ее лицу скользнула тень разочарования. Эта тень служила доказательством того, что она не читала отцовского письма, ни теперь, найдя его, ни одиннадцать лет тому назад. Все эти годы письмо действительно пролежало за обивкой моего старого гоночного автомобиля.
Я сказал: «Мне хочется, чтобы все, связанное с письмом, немного улеглось, прежде чем мы начнем обсуждать то, о чем написал отец. Кроме того, мне нужно время, чтобы решить, что я отвечу ему на один серьезный вопрос. Не говоря уже о том, каким образом я смогу ответить ему».
Все безоговорочно согласились со мной. Больше никто не приставал ко мне с вопросами о письме. Йорген даже встал со своего места и подошел ко мне. Он дружески похлопал меня по плечу и сказал: «Звучит разумно, думаю, ты прав, Георг, надо, чтобы все сперва улеглось».
Я сказал: «Скоро уже полночь. Нам всем пора спать».
Мои слова прозвучали торжественно, по-взрослому. Я был уже взрослый.
Но в ту ночь я даже не сомкнул глаз. В доме давно все стихло, а я, лежа в кровати, смотрел на белый пейзаж за окном. Снег уже давно перестал идти.
Среди ночи я встал и оделся. Надел теплую куртку, шапку, шарф и даже варежки. И вышел через стеклянную веранду на открытую террасу. Смахнув снег с кованой скамьи, я сел на нее. Наружные фонари я погасил.
Я смотрел на сверкающее звездное небо и пытался восстановить настроение той ночи, когда сидел здесь у отца на коленях. Мне казалось, я помнил, как он крепко прижимал меня к себе. Как он обнимал меня, чтобы я не выпал из космического корабля. И вдруг этот взрослый человек с раскатистым голосом начал плакать.
Я задумался над тем серьезным вопросом, который он мне задал. Но так и не решил, что я на него отвечу.
