Сергей Алексеев - Покаяние пророков
— Добрая стала бабушка…
Вавила на реплику не обратила внимания.
— Сказал, от Воротилова на лыжах шел, это, как ни говори, по прямой токмо четыреста с лишним верст считается. Я посмотрела голицы его — и сотни не пройдено. А перед Введением ростепели дважды были, дождик принимался — зимы-то совсем худые стали. Наст в иных местах коня держал, за дровами как раз ездила. Батюшки нет, братьев не г, самим уголь жечь тяжко, так мы трубу наладили да дровами топим. Открыли дымы… По насту он бы в лохмотья свои голицы распустил — аи целехоньки. А бабушка говорит, давай присмотримся, пусть себя покажет.
— Меня так не признавала, — заметил Космач. — Все гнала из скита…
— Не сердись на нее, Ярий Николаевич, — заступилась Вавила. — Ложь на крыльях летит — правда ноги бьет. Да и человек-то от тебя, с весточкой.
— А, ну да… И как показал себя этот человек?
— Неделю в избушке ночевал. Помнишь, на смолокурне?.. Бабушка носила еду, а он неразговорчивый, зачем пришел — молчит. Попросился дров попилить, я сухостоя навозила… Два дня пилил. Затопит камелек, чтоб к вечеру не выстыло, и идет пилить. От нас-то не видать, мы и не ведали, что бедокурит. Избушка возьми и вспыхни — дым столбом встал, мороз… Пока бежали, уж и тушить нечего.
— Умышленно спалил.
— Кто знает?.. Тогда еще невдомек было. Пришлось его пустить в баньку. Она же старая совсем, продувает, и, видно, ночью каменку затопил и уснул — загорелась и банька.
— Ну, это уж слишком! Боярышня лишь плечами пожала.
— Михаил Павлович в исподнем-то и выскочил. Ч го делать? Не пускать же в новую баню… К Елизарию жить просился — тот не берет, мол, и у меня все попалит. А потом, как отдавать, раз от тебя человек? Вдруг да и в самом деле ты прислал непутевого?.. Одели его, обули, иконы из летовки убрали да поселили. А топить уж не давали ему — сами все, и трубу закрывали. Тут он немного отошел, разговаривать стал. Мне, говорит, Юрий Николаевич велел все ваши рассказы про старую жизнь описать на бумагу, для науки ему надо. Бабушка и сказала, мол, старая, памяти нет, и про свою-то жизнь все забыла. Тогда он ко мне, дескать, ты-то должна помнить, что старики рассказывали. А я ему, чего же Юрий-то Николаевич послал тебя записывать, когда сам все записал? Он тогда и говорит, будто ты бумаги свои всегда с собой держал, а тебя в милицию забрали, хотели в тюрьму посадить, но отпустили, и бумаги потерялись, милиция отобрала…
— Интересно. — Космач сел на табурет. — А ведь так и было. Только не бумаги — диссертацию потеряли В МИЛИЦИИ.
— Значит, он про то знает. — Она тоже опустилась на край постели, положив руки в перстнях на колени.
— Выходит, что знает… А дальше что?
— А видит, толку нет, так стал Елизария обхаживать. Елизарий ему свои мараки дал. Помнишь, он все на бересте писал?.. Этот Михаил-то Павлович сидит да читает, с утра до ночи, а то и свечечку затеплит и ночью сидит. На лыжи встанет, в лес сходит и опять в хоромину. И вот в канун Рождества мы к Маркуше на всенощную пошли и токмо встали пред образа, бабушка говорит, ступай-ка и позри, что там гость наш делает, кабы хоромину не сжег. Я не в дверь, через подклет вошла, а он не читает, с палкой ходит по двору, как слепой…
— С какой палкой?
— Светлая такая, с круглым решетом на конце. Знаешь, на котором орехи просеивают?.. На другом конце палки коробочка и на ней сурики горят.
— А что такое — сурики?
— Да ты видел на болоте, ночью идешь — светятся, зеленые, розовые…
— Это был прибор? Аппарат?
— Кто знает? По-нашему, так палка анчихристова. — Вавила усмехнулась: все-таки ее возвышенное, блаженное спокойствие не могли испортить даже воспоминания об опасности. — Небось из огня-то голый выскочил, а откуда палка взялась?.. Посмотрела за ним, и как только он к бабушкиной светелке подобрался, я ногами как затопаю — ты что тут делаешь, бесерменин эдакий?! Ты что своим жезлом сатанинским нашу хоромину крестишь? А он и не испугался, разве что вздрогнул и говорит спокойно: «Я, Вавила Иринеевна, по заданию Юрия Николаевича дом ваш исследую, крепкий ли, нет. Вот здесь у вас венцы погнили, вот здесь так скоро бревна вывалятся… Но вы не печальтесь, весной мастерить буду. Ведь вы не в состоянии, женщины…» Ишь благодетельный какой! Но верно все указал, хоромина и правда обветшала. Сам же быстренько решето свернул, палку смял и в коробочку засунул. Ох, говорю, бес попутал, Михаил Павлович, ты уж прости меня. Мы ж люди лесные, темные, науки не понимаем, и все по-старому: топором постукаешь, и видно, где сгнило. Коль возьмешься мастерить, так молиться за тебя будем. Прибегаю к бабушке, все как есть рассказала, она и говорит, ну, осталось узнать, куда он в лес ходит, за какой надобностью. Утром еще затемно, когда Михаил Павлович спал, встала на лыжи и давай его следы пытать. А он навертел, накрутил меж озер, да токмо я лыжницу и под снегом чую, даже если замело. Размотала, развязала узлы, нашла к>да ходит — к Запорному озеру все следы сбегаются. Когда-то наши запор ставили, рыбу ловили, и землянка есть. И свежий ход к ней, голицы-то его! Заглянула, а там винтовка, котомка припрятана, большая, с карманами, и в ней провиант всякий, лодка из резины, как ты батюшке подарил, и приемник стоит. Должно, слушать ходит.
— Может, не приемник? — насторожился Космач. — Знаешь, что такое радиостанция? Ну, по которой говоришь и тебя далеко слышно?
— Нет, похоже на то, что ты мне дарил, радио. Я включила — музыка играет, песни поют. Не знаю… Зачем прятать от нас? Ты сколько раз приходил к нам, и один, и с женой, и ничего не прятал, все на виду.
Упоминание о жене он оставил без внимания, поторопил:
— Что дальше-то было? Где этот человек?
— А в срубе сидит, — просто сказала Вавила. — В коптилке. С солью у нас опять худо стало, некому носить, так покойный Амвросий коптилку срубил, высокую, да ведь зимой так стоит, без дела. Туда на веревке и спустили. Что делать — не знаем. Сколь держать и кормить?.. Все на своем стоит, дескать, Юрий Николаевич прислал. Отпускать нельзя, дорогу знает, не сам, так других нашлет. А может, не один пришел, товарищ по землянкам где прячется. Нагрянет да вызволит. Бабушка говорит, беги к Юрию Николаевичу и золото с каменьями унеси, дабы пришлых людей в искус не вводить. Вот я собрала все и понесла…
В другое время разбойных людей кержаки в срубы не сажали, а кликали заложных. Заживо отпетые странники, если дело было зимой, отводили подальше от скита, отбирали лыжи и просто отпускали на волю, а летом, аки Моисея-младенца, пеленали веревкой и клали в верткий облас — плыви по реке, куда она вынесет.
Но на Соляной Тропе поблизости от Полурад нет заложных, а в скиту сейчас одни старики и старухи, некому отвадить чужака, никто не возьмется казнить, ибо до смерти близко, не замолить греха…
— Как сам сделаешь, так и ладно будет, — заключила она и несколько смутилась. — Мало покрасовалась, разоболокаться надобно. А неловко… Прости ради Христа и поди за дверь, Ярий Николаевич.
Космач ушел на кухню, уселся на лавку перед топящейся печью. Боярышня появилась через несколько минут, без нарядов, в синем платье с серебряными дутыми пуговичками и девичьем платочке, села рядом
— Картошку бы приставить, покуда не жарко.
— Если сюда двадцать девять дней шла, на обратный путь еще больше уйдет. Так что не поспеем мы до оттепелей.
— Не поспеем, — согласилась она. — Ныне весна будет ранняя, Овидий Стрешнев сказал. По утрам насты, да ведь надежда плохая и лыжи ест. И много ли за утро пробежишь? Застрянем где-нибудь на Ергаче…
— Потом снеготаяние, речки разольются, болота затопит…
— Тогда скорого пути нет до лета, Ярий Николаевич…
— До лета никак нельзя ждать.
— Нельзя, так и не станем.
— Остается самолет до Напаса, с пересадками. Оттуда бы успели и на лыжах… Но у тебя паспорта нет, боярышня.
— Нету паспорта…
— И что же будем делать?
Она положила головку на его плечо, засмотрелась в огонь.
— А теперь ты думай, Ярий Николаевич. Без власяницы я подневольная, слабая. Токмо и могу что за тобой идти. На лыжах, так пойду на лыжах, а коли на самолете, так на самолете…
— Ладно, боярышня, вари картошку, завтракай. В холодильнике фрукты, торт, пирожные и твои любимые маслины. Вчера даже не притронулась…
— Освободил от вериг, да сморило после баньки твоей…
— Я поеду в город. — Космач стал одеваться. — Коня напоил, сена дат, воды принес…
И был уже на пороге, когда Вавила опомнилась.
— Как же одну оставишь? А ежели кто нагрянет?
— Будь хозяйкой, как у себя дома!
— Боязно мне, Ярий Николаевич, не свычно… А она не придет?
— Кого ты боишься теперь? — Космач снял платочек с ее головы и погладил волосы. — Она не придет, ноги заболели, с палочкой ходит.
Ему хотелось обнять ее, да не позволял обычай: такая ласка могла быть лишь при встрече, но никак не при расставании — не поймет и напугается…
