Халед Хоссейни - Бегущий за ветром
В конце мая 1985 года я успешно сдал все экзамены и зачеты в колледже (что достойно удивления, ведь на занятиях у меня не шла из головы Сорая).
Настало лето. Как-то в воскресенье мы с Бабой сидели за прилавком, усиленно обмахиваясь газетами. Несмотря на жару, народу было полно, и, хотя едва перевалило за двенадцать, мы уже успели наторговать долларов на сто шестьдесят.
Я встал и потянулся.
— Пойду схожу за кока-колой. Тебе принести?
— Да, пожалуйста. Только поосторожнее там.
— Ты о чем, Баба?
— Я тебе не какой-нибудь ахмак, так что не придуривайся.
— Не понимаю, о чем ты.
— Помни, — наставил на меня палец Баба, — этот человек — пуштун до мозга костей. Для него главное — нанг и намус.
Честь и гордость. Да, они в крови у каждого пуштуна. Особенно если речь идет о добром имени жены. Или дочери.
— Я только хотел принести нам попить.
— В общем, не заставляй меня краснеть, вот и все, что я хотел сказать.
— О господи, Баба. Я не дам тебе повода.
Отец молча закурил и опять стал обмахиваться.
Я прошел мимо киоска с закусками и напитками и свернул в ряд, где торговали футболками. За каких-то пять долларов тебе на майке оттиснут изображение Иисуса, Элвиса или Джима Моррисона. А захочешь, и всех троих сразу. Где-то неподалеку играли уличные музыканты, над толкучкой разносился запах маринованных овощей и жарящегося на углях мяса.
У лотка, где торговали маринованными фруктами, как всегда, стоял серый микроавтобус Тахери. Она была одна. Книга в руках. Белое летнее платье ниже колен. Босоножки. Волосы зачесаны в пучок. Я честно хотел пройти мимо. Не помню, как очутился у самого их прилавка. Только глаз с Сораи я уже не сводил.
Она оторвала взгляд от книги.
— Салям, — произнес я. — Извините за беспокойство.
— Салям.
— Простите, генерал-сагиб здесь сегодня?
Уши у меня пылали. В глаза девушке я не смотрел.
— Он отошел вон в том направлении, — показала она вправо. Браслет скользнул по руке — серебро на оливковом фоне.
— Передайте ему, пожалуйста, что я заходил засвидетельствовать свое почтение.
— Хорошо.
— Спасибо. Ах да, меня зовут Амир. Просто чтобы вы знали, кто заходил… оказать знаки уважения.
— Спасибо.
Я откашлялся.
— Мне пора. Извините за беспокойство.
— Вы меня ничуть не побеспокоили.
— Это хорошо. — Я поклонился и попытался улыбнуться. — Мне пора. (По-моему, я уже это говорил). Хода хафез.
— Хода хафез.
Я сделал шаг в сторону и опять повернулся к ней:
— Можно поинтересоваться, что за книгу вы читаете?
Само вырвалось. У меня и смелости бы не хватило.
Она заморгала.
У меня перехватило дыхание. Мне вдруг почудилось, что весь афганский рынок затих и, полон любопытства, с приоткрытыми ртами уставился сейчас на нас.
В чем причина?
А в том, что, пока я не заговорил про книгу, те несколько слов, которые мы сказали друг другу, были не более чем данью вежливости. Ну спрашивает один мужчина про другого, что здесь такого? Но я задал ей лишний вопрос, и, если она ответит, значит… мы разговариваем друг с другом. Я — моджарад, холостой мужчина, и она — незамужняя женщина. Да еще с прошлым, вот ведь как. Еще чуть-чуть — и будет о чем посплетничать. И осуждать будут ее, а не меня — такие вот в Афганистане двойные стандарты. Сплетники никогда не скажут: «Видели? Он остановился, чтобы поговорить с ней». Вместо этого прозвучит: «Ва-а-а-а-й! Видели? Она в него так и вцепилась! Какой позор».
По афганским понятиям мой вопрос был дерзостью — я показал, что она мне небезразлична. Но чем я рисковал? Только уязвленным самолюбием, не репутацией. А язвы заживают.
Ну, что она скажет в ответ на мое нахальство?
Она показала мне обложку. «Грозовой перевал».
— Читали?
Я кивнул. Сердце у меня так и колотилось. Даже в ушах звенело.
— Это грустная история.
— Из грустных историй вырастают хорошие книги, — возразила она.
— Это так.
— Я слышала, вы пишете?
Откуда она узнала? Неужели отец разболтал? С чего бы? Наверное, она сама его спросила. Нет, чушь. Сыновья с отцами могут свободно говорить о женщинах. Но ни одна порядочная афганская девушка не станет расспрашивать отца ни о каком молодом человеке. Да и сам отец — особенно пуштун, для которого нанг и намус всегда на первом месте, — не будет обсуждать с дочерью достоинства моджарада, разве что парень попросил ее руки. И не сам попросил, а, как полагается, через отца.
— Не хотите ли прочитать какой-нибудь мой рассказ? — услышал я собственный голос.
— С удовольствием.
В ее словах я почувствовал неловкость и смущение. Она даже глаза отвела в сторону. Не дай бог, генерал где-то неподалеку. Что он скажет, если увидит, как долго я разговариваю с его дочкой?
— Обязательно занесу вам как-нибудь, — радостно выпалил я.
И тут рядом с Сораей появилась дама, которую я видел с ней раньше. В руках у дамы была пластиковая сумка с фруктами.
Оглядев нас обоих, женщина улыбнулась:
— Амир-джан, как я рада вас видеть. Я Джамиля, мама Сораи-джан.
Ее негустые рыжие волосы — на голове кое-где просвечивала кожа — сверкали на солнце, маленькие зеленые глаза прятались в складках круглого полного лица, коротенькие пальцы смахивали на сосиски, на груди покоился золотой Аллах, цепочка охватывала полную шею.
— Салям, Хала-джан, — смущенно произнес я. Надо же, она меня знает, а я ее — нет.
— Как поживает ваш батюшка?
— С ним все хорошо, спасибо.
— Ваш дедушка был Гази-сагиб, судья. Так вот, его дядя приходился двоюродным братом моему деду. Можно сказать, мы родственники.
Она улыбнулась, показав золотые зубы. Уголок рта у нее был опущен. Глаза смотрели то на меня, то на Сораю.
Я как-то спросил Бабу, почему дочка генерала Тахери до сих пор не замужем. Нет женихов, ответил отец. Подходящих женихов, добавил он. Но больше Баба ничего не сказал — он прекрасно знал, что молодая женщина может не выйти замуж из-за одних только пустых сплетен. Афганские женихи, особенно из уважаемых семей, — порода нежная и переменчивая. Шепоток тут, намек там — и готово, жених расправляет крылышки и улетает прочь. Та к что свадьбы шли своим чередом, а Сорае все никто не пел «аэста боро», никто не раскрашивал ей кулачки хной и не держал Коран над головой, и никто не танцевал с ней, кроме отца, лично генерала Тахери.
И вот передо мной ее мать — с нетерпеливой кривой улыбкой и плохо скрытой надеждой в глазах. Под тяжестью ответственности впору согнуться. А все потому, что в генетической лотерее мне суждено было родиться мужчиной.
Если в глазах генерала никогда ничего нельзя было прочитать, то по его жене сразу было видно: в этом отношении она мне не враг.
— Присаживайтесь, Амир-джан, — сказала Джамиля. — Сорая, подай ему стул, девочка. И помой персик. Они такие сладкие и свежие.
— Нет, благодарю вас, — ответил я. — Мне уже пора идти. Отец ждет.
— Да что вы? — Ханум Тахери явно понравилось, что я вежливо отказался от приглашения. — Тогда хоть возьмите с собой парочку. — Она кинула в бумажный пакет несколько киви и пару персиков и вручила мне. — Передайте отцу мой салям. И заходите к нам почаще.
— Непременно. Благодарю вас, Хала-джан.
Краем глаза я заметил, что Сорая отвернулась.
— Я-то думал, ты пошел за кока-колой, — протянул Баба, принимая от меня пакет с фруктами. Взгляд у него был серьезный и игривый вместе. Я забормотал что-то в свое оправдание, но Баба впился зубами в персик и остановил меня движением руки: — Не нужно никаких объяснений, Амир. Просто помни, что я тебе сказал.
Ночью мне грезились солнечные зайчики, танцующие в глазах Сораи, и нежные впадинки возле ключицы. Снова и снова я прокручивал в голове наш разговор. Какие она произнесла слова? «Я слышала, вы пишете» или «Я слышала, вы писатель»? Ворочаясь с боку на бок с открытыми глазами, я с ужасом думал о предстоящих шести бесконечных днях ильды. Ведь я увижу ее вновь только в воскресенье.
Несколько недель все шло как по маслу. Я ждал, пока генерал не отойдет, затем появлялся у палатки Тахери. Если ханум Тахери была на месте, она угощала меня чаем и колчей и мы беседовали с ней о Кабуле прежних дней, о знакомых, о мучившем ее артрите. Она, несомненно, обратила внимание на то, что я показываюсь, только когда генерала нет, но не подала виду.
— Ваш Кэка только что отошел, — говорила она неизменно.
Присутствие ханум Тахери было мне даже на руку, и не только потому, что она меня так привечала; при ней Сорая казалась менее напряженной и была поразговорчивее. Мать была рядом, и это как бы узаконивало все, что происходило между мной и Сораей (хотя и в меньшей степени, чем если бы на месте жены был сам генерал), и если уж не совсем спасало от злых языков, то снижало градус сплетни.
