Михаил Веллер - Бомж
Она приподнялась и окликает:
— Молодой человек! Вы не в магазин идете случайно?
Да, говорю, в магазин. А что?
Она садится на подстилке, роется в пляжной сумке, достает кошелек: вы, говорит, не купите мне пачку сигарет, болгарских, с фильтром, там «Ту-134» должны быть? Если обратно тоже здесь пойдете. Да, говорю, конечно, пожалуйста. Подхожу за деньгами… буферищи там — обалденные. А она села, а из красных плавок между бедер торчат несколько волосков — рыжих, завитых как спиральки. Я как-то с перерывом вдохнул, а она взгляд мой перехватила и как сидела, так и осталась.
А я иду в магазин и думаю, особенно когда уже обратно: я же красивый парень, тоненький, стройный, черные кудри, черные глаза, я могу сколько угодно, Ирка милая неделю назад сама сказала, а бабы же действительно это сами все хотят. А чем черт не шутит. Когда ты уже не мальчик — сразу иначе себя чувствуешь.
Подхожу к тому месту, там желтые ромашки по краю колдобины — и сердце упало. Нет ее. И вдруг:
— Вы уже пришли? — Это она в тень отползла, поближе к своему кусту, а там трава высокая.
Отдаю я ей сигареты, она распечатывает: а вы не курите, хотите? И протягивает. Закурил, конечно (хотя на самом деле курил редко и не взатяжку, с пацанами в компании). И сажусь с ней рядом. Жарко стало, говорит, а вам не жарко? А меня так нагрело, вот посмотрите: и руку мою кладет к себе на бедро, горячее, гладкое, большое такое, и прямо рядом с самой с этой самой. Я пальцы невольно ее плавкам придвинул, а она будто не чувствует и говорит: давайте я в тень поглубже перееду.
Помог я ей перетащить подстилку за кусты, но сам не верю. Уж больно она взрослая, по возрасту совсем чужая. Но конечно возбудишься тут. А она ложится, но не посередине, и говорит: не устали, пока ходили? Хотите отдохнуть? Ты рубашку сними, а то жарко.
Я снял рубашку и, как само собой, треники, в которых в деревне ходил, и лег рядом. И лежу на спине. Мы так минуту лежали, и оба, кажется, делали вид, что просто лежим. А потом она слегка погладила меня по бедру и спрашивает: «Тебе нравится большая грудь?». Я горлом задышал, глаза, видимо, вылупил — а она встала на колени и сняла, очень просто, свой красный лифчик. Выкатились такие белые арбузы… круглые, на вид тяжеленные… и большие розовые соски, с круглыми изюминами посередине.
И вдруг — у меня в голове мысль! — неужели это так просто? И разочарование, что так просто. И то, что происходит, даже теряет свою ценность. Типа невелико и событие. И даже легкое высокомерие и презрение к ней, что она так откровенно и первая этого хочет и готова. Подл мужчина (но это я уже назавтра подумал, когда вспоминал). А тогда это продолжалось… ну, несколько секунд, наверно. А потом у меня колени затряслись и захотелось безумно, себя не помню.
А она говорит с такой учительской улыбкой: «Хочешь потрогать?» И наклоняется надо мной, и два эти колокола сходятся и отвисают, я за них хватаюсь, она ниже склоняется, эти суперсиськи прямо у меня на лице, и я их целую, как сумасшедший. А она пальчиком мне через трусы — тень-тень-тень по флагштоку — и стащила. И тихонько-тихонько пальчиками его гладит.
Вообще мы все знали, что минет существует, но теоретически: что-то такое нереальное и только с неизвестными последними шлюхами. А тут она меня целует в шею, в грудь, ниже, в живот… неужели???… приближается… и медленно-медленно раскрывает губы и берет в рот. И там небывалое ощущение, нет сил перенести, наслаждение становится мучением, у меня руки-ноги дрожат, а она, не переставая, снимает свои красные трусы и в эту рыжую пушистую мочалку сует руку и там теребит. И внутри меня взорвалась атомная бомба.
Попался я оголодавшей распутной тетке в цвете зрелой молодости. И пал жертвой ее неудовлетворенных сексуальных фантазий. Я бы такой жертвой только бы каждый день и падал. У нее там было такое основательное розовое хозяйство, клитор размером с мизинец, а внутри она умела сжимать, будто в кулаке. (Я сравнил скудость Иркиной женственности.) У меня хватило ума сказать, что она у меня первая, так она вообще с ума сходила, что невинного мальчика растляет.
— Больше, — говорит, — мы с тобой никогда не увидимся. И ты никогда не узнаешь, как меня зовут. А я — тебя. Но ты меня не забудешь, правда? Тебе было хорошо со мной? Ты не думаешь обо мне плохо?
Я чуть не засмеялся. Прямо почти истерика. Какое может быть плохо, когда так хорошо!.. И нисколько я в этот момент не жалел, что больше никогда ее не увижу. Даже облегчение было. Я смотрел в будущее, и оно было усеяно бабами всех видов и мастей.
М-да. А на самом деле прошел год, и другой, и я кончил школу, и никого у меня больше не было. Как-то не получалось. Не нравился мне никто настолько, чтоб я расстилался и ухаживал. И никаких этих штучек с женским самолюбием не переносил — сразу шли на фиг. Какой-то я оказался незадачливый. Такое начало — а дальше одни пролеты.
…После школы поступал я в наш машиностроительный, не поступил, работать надо идти, до армии год еще. И стало мне стыдно и досадно. Стыдно, что работать я не хочу, вообще. И досадно, что придется, куда денешься.
Хожу днем злой по городу. Будущее мутное. Денег шесть рублей скопленных-заначенных. Зашел в кооперативное кафе «Ракита» — кофе выпить, покурить как белый человек, сто грамм взять. Подумать о жизни, с мыслями собраться. А там хоть день, но народу полно — время-то еще советское, вечером вообще никуда не попадешь. У стены столик придвинут на три места, одно свободно — две бабы болгарский сухарь пьют. И только я к ним сел официанта дожидаться — чувствую: что-то такое в воздухе возникло. Они на меня не смотрят, сами по себе, но все тут рядом и друг друга видят. Они хорошими духами пахнут, и хоть за тридцатник явно, но возбуждение распространяют: явно озабоченные бабы. В восемнадцать лет это очень чувствуешь.
Принесли мне кофе и стопарь, и та, которая шатенка, спрашивает так шутливо: «Молодой человек, не рано ли в час дня водку пить?» Я взбесился от ее учительского тона и грубо отвечаю: «Водку пить никогда не рано. И не поздно». — «Ах, — говорит, — никогда еще не видела такого юного алкоголика. Все студенты пьют, потом это проходит. Вы на каком курсе учитесь?» А глаза у нее светло-карие, большие, и этими глазами она меня словно лизнула в лицо, я ощутил это, буквально такое ощущение, как собака ласково лизнет, только нежнее. Тут мне брюки малы и стали.
Короче, они меня угостили после водки своим сухим, я врал про институт, уводя разговор в сторону, вышли мы втроем, они попрощались друг с другом и шатенка пошла со мной, спросив, не занят ли я. Я ее проводил, она мне чаю, однокомнатная квартира. А я чего-то злой. Хочу ее, а сам злой. Прямо в прихожей ее облапил, довольно грубо и как-то свысока. Пошлет меня — и хрен с ней.
Потом я понял, что они от этого тащатся. Даже если ей обидно — она не хочет тебя послать, она хочет, чтоб ты был с ней шелковый, и ради этого идет на многое. А на самом деле — шелковым надо быть изредка, для контраста, тогда они балдеют. А остальное время — хозяйским таким, ставить себя выше ее. Мужественная грубоватость — это элементарно. Особенно если ты все время хочешь и можешь.
Вот так наступил лучший период в моей уродской жизни — я стал жиголо. Не зная этого слова. Но быстро узнав это дело.
Шатенку звали Галина Алексеевна, и укатал я ее, как сивка бурку. Что хотел — то и делал: и в койке, и в ванне, и в кухне на столе — для интереса. Уже стемнело, когда я домой собрался. А отдыхая в перерывах — раскинулась голая на простыне и дым сигаретный пускает — она нежно так расспрашивала о моей жизни. А я ей вываливал правду.
А перед дверью она прижалась всем телом и спрашивает: еще придешь? Дел много, говорю. Она из сумочки достает десять рублей и объясняет, что просто мне пока одалживает, молодым надо помогать, потом я отдам. Так я еще приду? В четверг, часа в три? Ну — все ясно.
Шел я домой потрясенный. Натрахался как кролик, всяко как хотел, так за это еще денег дали. Рассказать кому — не поверят.
А перед пятым свиданием — точно помню — в квартале от ее дома меня перехватила та подруга. И сказала, что ж я к ней никогда не загляну, вместе же тогда познакомились? Только ни в коем случае Гале не проболтайся, понимаешь? Я понимаю. Хотя еще не верю. Она, Лариса, с лица хуже будет, зато сиськи больше. Мне даже интересно стало.
Лара телом была не очень — но так стонала и кричала, я не слышал и представить не мог, среднее между оперой и убиваемой кошкой. Когда она скакала сверху, ее круглый гладкий живот отчаянно шлепал в мой — шлеп! — шлеп! — шлеп! — а груди летали вниз-вверх до плеч: возбуждает страшно.
Она стала приставать, чего я к Галке шляюсь, мы ж обе старухи для тебя. И достала. Я разозлился и вывалил про свою жизнь и цену наших отношений. А сам думаю: интересно — погонит или денег предложит? Ха, погладила по щеке и заплатила как миленькая. Ту же десятку. И на свою десятку все исповедаться пыталась: что мужики сволочи, что женщине трудно, что я для нее подарок судьбы, только ни в коем случае чтоб никто не знал.
