Владимир Сорокин - Тридцатая любовь Марины
– Только не подходи ко мне!
– Мариш… – Сашенькины губы задрожали, она захныкала, – Ну, Мариш, прости меня… я исправлюсь… я не буду с мужиками…
– Не подходи ко мне!!! – истерично закричала Марина, чувствуя как белеет ее лицо и холодеют конечности.
Готовая было расплакаться Сашенька, испуганно отпрянула.
Натянув брюки, Марина пошла на кухню ставить чайник.
Когда вернулась, одевшаяся Сашенька, пугливо обойдя ее, направилась в коридор.
«Господи, какая дура…» – усмехнулась Марина, наблюдая как торопливо натягивает эта овечка свои сапоги, – «Святая проблядь… А я что? Лучше что ли? Такая же блядища из блядищ…»
Она устало потерла висок.
– Верни мне мои сорок рублей за платье, – обиженно пропищала Сашенька, застегивая плащ. Губки ее были надуты, глаза смотрели вбок.
– Хуй тебе, – спокойно проговорила Марина. сложив руки на груди.
– Как… как?… – растерянно прошептала Саша.
– А вот так.
– Но… это же… это же мои деньги… я… ты должна вернуть…
– Что вернуть? – зловеще спросила Марина, приближаясь к ней в полумраке коридора.
– Как… деньги… мои деньги… – испуганно пятилась Саша.
– Вернуть? Деньги?
– Деньги… сорок рублей… я же вперед заплатила…
– Вперед?
– Да… вперед…
– Так, деньги, говоришь?
– Деньги… я хотела ска…
Не успела Саша договорить, как Марина со всего маха ударила ее по лицу. Сашенька завизжала, бросилась к двери, но Маринины руки вцепились ей в волосы, стали бить головой о дверь:
– Вот тебе деньги… вот тебе деньги… вот… вот… вот…
Визг стал нестерпимым, от него засвербило в ушах.
Марина ногой распахнула дверь и с омерзением выбросила бывшую любовницу на лестничную площадку:
– Сука…
Захлопнув дверь, тяжело дыша, привалилась к ней спиной, постояла, добрела до бесстыдно распахнутой тахты, упала лицом в подушку, еще хранившую в белых складках запах Сашиных кудряшек.
Руки сами заползли под нее, обняли.
Марина заплакала.
Скупые поначалу слезы полились легко и через минуту она уже тряслась от рыданий:
– Гос… по… ди… ду… ра… дура… Плечи ее вздрагивали, перед глазами стояло испуганное Сашенькино лицо, в ушах звенел любимый голос.
–Ду… ра… дура… прокля…аатая…
Вскоре плакать стало нечем, обессилившее тело лишь беззвучно вздрагивало, вытянувшись среди скомканного постельного белья.
Полежав немного, Марина встала, вытерла рукавом зареванное лицо, вышла в коридор, оделась, пересчитала деньги и хлопнула дверью так, что с косяка что-то посыпалось…
Последнее время запои не часто посещали Марину: раза два в месяц она напивалась до бесчувствия, пропитываясь коктейлем кз белых и красных вин.
На этот раз все существо ее подсказывало, что вино будет слабым катализатором, и точно – две купленные утром бутылки водки к четырем часам сырой мартовской ночи были уже пусты и грозно посверкивали на столе среди грязного хаоса опустошенных консервных банок, окурков, кусков хлеба и колбасы.
Марина сидела на стуле посередине кухни, раскачиваясь и напевая что-то. Ее волосы были неряшливо растрепаны, бретелька ночной рубашки сползла.
– Ссуки.. – бормотала Марина, облизвая свои посеревшие губы, – Какие… ссуки… и я тоже… Господи… двадцать девять сук…
Она заплакала, уронив косматую голову на грудь.
– Господи… никого не любила… блядь сраная…сука…
На душе было пусто и горько, оглушенное водкой сердце билось загнанно и тяжело.
Марина всхлипывала, но слезы давно уже не текли, только судорога сводила лицо.
Наплакавшись, она с трудом встала, пошатываясь, открыла холодильник. В углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка.
Марина вынула ее, поднесла к глазам. Свет искрился в переливающейся водке, слова на этикетке двоились.
Она приложила четвертинку ко лбу. Холод показался обжигающим.
Так с бутылкой у лба и двинулась в комнату, больно задев плечом за косяк.
Упав на кровать, зубами принялась сдирать белую головку.
Марина пила ледяную водку из горлышка маленькими глотками, лежа на тахте и глядя в плавно плывущий куда-то потолок.
Пилось легко – словно ключевая вода булькала в горле, скатываясь в желудок. Тахта тоже плыла и раскачивалась вместе с потолком, стены двигались, безглазый Рабин грозно смотрел со своего «Паспорта».
Сильное опьянение всегда раскалывало память, вызывая рой ярких воспоминаний, вспыхивающих контрастными живыми слайдами: улыбающийся дядя Володя, поправляющая шляпу бабушка, надвигающиеся из темноты глаза Марии, исполосованная спина Наташки, неловко спешащая подмыться Барбара, громко хохочущий негр…
– Как все плохо… – слабо проговорила она, приподнимаясь.
Из наклонившейся бутылки водка полилась на постель.
Голова кружилась, в висках непрерывно стучали два механических молота.
– Все очень, очень плохо, Марина…
Неловко размахнувшись, она запустила бутылкой в батарею.
Не долетев, та упала на пол и, скупо разливая водку, покатилась к истертым педалям пианино…
Марину разбудил телефон.
С трудом приподнявшись, не в силах разлепить опухшие веки, она нащупала его, сняла трубку:
– Да…
– Маринэ, гамарджоба! – закричал на другом конце земли прокуренный фальцет.
– Да, да… – поморщилась Марина, бессильно опускаясь на подушку.
– Маринэ! Маринэ! – кричала трубка, – Это Самсон гаварит!
– Здравствуй…
– Все в порядке, дарагая, все здэлали!
– Что… что, не понимаю…
– Все, все! Все в парядкэ! – надсадно, как на зимнем митинге кричала трубка, – Кагда за дэньгами приедэшь?!
– За деньгами?
– Да, да! Кагда?
– За какими деньгами? – потерла висок Марина, разглядывая лужу блевотины, распластавшуюся на полу возле тахты бледно-розовой хризантемой.
– Ну за дэньгами, дарагая, мы же кожу запарили!
– Аааа… – слабо застонала Марина, вспоминая черный рулон с иранским клеймом, – А что… когда?
– Приезжай сейчас! Я завтра к Шурэ еду, на полмэсяца! У меня с собой!
–А ты где?
– Мы в Сафии, тут пьем намного! Приезжай, пасидим!
– В какой Софии?
– В рэстаране, в рэстаране Сафия! Знаэшь?
– Знаю… – устало выдохнула Марина, свешивая ноги с тахты.
– Падъезжай к васьми, я тебя встрэчу! Я вийду! В вэстибюле! А?
– Да, да… я подъеду. Ладно… – она положила трубку.
Медный циферблат показывал десять минут восьмого.
С трудом приподнявшись, Марина прошла в совмещенку и, взглянув в зеркало, пожалела, что согласилась куда-то ехать: желтая, опухшая и косматая баба брезгливо посмотрела и прохрипела:
– Свинья…
Ледяная вода слегка взбодрила, расческа привела в порядок волосы, пудра и помада скрыли многое.
Подтерев пахнущую старыми щами лужу и выпив две чашки кофе, Марина оделась и пошла ловить машину.
Добродушный и разговорчивый левак не обманул, – без трех восемь синий «Москвич» притормозил у «Софии», из стеклянных дверей выбежал маленький носатый Самсон, открыл дверцу, дохнул коньяком, чесноком и табаком:
– Здравствуй, дарагая! Пашли, пашли…
Марина вылезла, слегка укачанная быстрой ездой, с облегчением вдохнула прохладный бодрящий воздух.
– Пашли, пашли, Маринэ, там Володя с Варданом! Ты с Юлей знакома?
Его смуглая рука крепко держала Марину под локоть.
– Нет, не знакома, – пробормотала она и остановилась у стеклянных дверей, – Знаешь, Самсон, я… я нездорова и посидеть с вами не могу. Тороплюсь я.
– Как? – удивленно заблестели черные глазки.
– Да, да… – как можно серьезней и тверже проговорила она, освобождая руку.
– Больна? – все еще продолжал удивляться Самсон.
–Да.
– Ну как же… ну давай пасидим…
– Нет, я не могу. Деньги у тебя? – спросила Марина, брезгливо вслушиваясь в рев ресторанного оркестра.
– А, да, да, вот, канешно, – засуетился Самсон и через мгновенье Марина опустила в карман не очень толстую пачку.
– Я пойду, – кивнула она и стала отходить от него.
– Марин, кагда пазванить?
– Никогда, – твердо прогворила Марина и пошла прочь.
– Марина! Маринэ! – закричал Самсон, но она, не оборачиваясь, шла в сторону центра.
Только что стемнело.
Зажглись фонари и неоновые слова над магазинами, прохожие обгоняли медленно бредущую Марину.
Идти было легко, голова не болела, лишь слегка кружилась.
Марина знала улицу Горького наизусть – каждый магазин, каждое кафе были знакомы, с ними что-то было связано.
Это была улица Воспоминаний, улица Ностальгии, улица Беспомощных Слез…
«Тридцать лет без любви», – грустно думала Марина, глядя по сторонам, – «Тридцать лет… А может все-таки любила кого-то? Тогда кого? Марию? Нет. это не любовь… Клару? Тоже не то. Нежности, забавы. Вику? Вику… Но она погибла. Да и вряд ли я любила ее. Может, если б не погибла, поругались бы как всегда бывает… А мужчины. Никто даже не запомнился. Вот Валя один остался, да и что, собственно, этот Валя! Циник и фигляр. Интересно с ним, конечно, но это же даже и не дружба… Да. Странный сон приснился. Жить без любви невозможно, Марина! Приснится же такое… А ведь и вправду я не жила. Так, существовала. Спала с лесбиянками, с мужиками. Грешница, простая грешница. В церкви сто лет не была, хоть сегодня б зайти…»
