Джон Фаулз - Коллекционер

— Если вы не вызовете врача, это будет равносильно убийству. Вы меня убьете.

— Да все у вас будет в порядке. Просто температура поднялась.

Как только она заговорила о враче, я опять стал ее подозревать.

— Пожалуйста, оботрите мне лицо платком.

Как-то странно было. Я сделал, что она просила, и в первый раз за все последнее время мне стало ее немножко жалко. Я делал для нее женскую работу. Ну, я хочу сказать, в такие моменты женщине нужна помощь женщины. Она сказала «спасибо».

Ну, я тогда пойду, говорю.

— Не уходите. Я скоро умру, — и попыталась удержать меня за руку.

Хватит глупить, говорю.

— Послушайте, послушайте же, вы должны меня выслушать. — И опять плачет, я вижу — глаза у нее полные слез, и головой мотает по подушке из стороны в сторону. Ну, я уже сказал, мне в тот момент стало ее жалко, так что я сел опять к ней на край кровати, дал ей платок и говорю, мол, неужели бы я не вызвал к ней врача, если б она по-настоящему была больна. Я даже сказал, что все еще ее люблю и что прошу меня простить и всякое такое. Но слезы у нее лились и лились, и она почти ничего не слушала. Даже когда я ей сказал, что она сегодня гораздо лучше выглядит, чем вчера, что, конечно, было не совсем так.

Ну, в конце концов она успокоилась, полежала немного с закрытыми глазами, потом, когда я сделал какое-то движение, спрашивает:

— Вы выполните мою просьбу?

Какую? — говорю.

— Побудьте со мной здесь, внизу, и дверь в тот подвал оставьте открытой. А то нечем дышать.

Ну, я согласился, и мы выключили свет в ее комнате, только в наружном подвале горела лампа, и вентилятор работал, и я сидел рядом с ней довольно долго. Она вдруг задышала как-то странно, часто-часто, вроде бежала вверх по лестнице, ну, ведь она говорила, что задыхается, потом что-то сказала несколько раз, раз я расслышал «не надо», потом вроде мое имя произнесла, только нечетко, ну, я понял, она заснула, и после того, как позвал ее несколько раз, а она не ответила, вышел, запер все двери и будильник поставил, чтоб назавтра пораньше встать. Я думал, она так хорошо заснула. Откуда мне было знать. Я думал, все это к лучшему, думал, таблетки сделают свое дело и назавтра ей будет лучше, что самое худшее уже позади. Я даже чувствовал так, что вот эта ее болезнь к лучшему, потому что, если бы она не заболела, было бы опять много всего такого, что раньше было.

Я что хочу сказать, я хочу сказать, что это все случилось для меня неожиданно. Я знаю, то, что я назавтра сделал, было ошибкой, но до самого этого дня я думал, все, что я делаю, — к лучшему, и считал, что я в своем праве.

II

Уже седьмые сутки. Ночь.

Все время думаю об одном. Если бы только они знали. Если бы они знали.

Если бы хоть с кем-то поделиться. Возмущаться вместе.

Вот и пытаюсь рассказать о том, что произошло, записной книжке. Он купил мне ее сегодня утром. Он даже добр.

Спокойно.

В глубине души прячется страх. Все нарастает и нарастает. Спокойствие только внешнее.

Ничего гадкого. Никакого секса. Но глаза у него — глаза сумасшедшего. Серые, и где-то в глубине затерявшийся свет, тоже серый. Сначала я все время следила за ним. Думала, все дело в сексе, если поворачивалась спиной, то только тогда, когда он не мог наброситься на меня сзади, и все время прислушивалась. Мне нужно было каждое мгновение точно знать, в каком углу комнаты он находится.

Власть. Она стала ощутимой реальностью.

Я знаю — водородная бомба — это страшно. Но теперь мне кажется, быть такой слабой тоже страшно.

Жаль, я не знаю дзюдо. Могла бы заставить его молить о милосердии.

В этой подземной молельне так душно, стены словно сжимаются, я все время прислушиваюсь, не идет ли он, и мысли мои как дурные рисунки, которые следует сейчас же порвать.

Пытаться пытаться пытаться бежать.

Это единственное, о чем я могу думать.

И вот что странно. Он меня завораживает. Я испытываю к нему глубочайшее презрение, отвращение, мне невыносима эта комната, а дома все с ума сходят от беспокойства. Я даже здесь чувствую, как они волнуются.

Как он может любить меня? Как можно полюбить того, кого не знаешь?

Он отчаянно старается мне угодить. Но, видимо, такими и бывают сошедшие с ума. Они же не во всем сумасшедшие, как и все нормальные люди и, должно быть, сами чувствуют какое-то потрясение, если вдруг совершат что-то страшное.

Только в последние день-два я способна вот так рассуждать о нем.

Весь путь сюда из Лондона был сплошным кошмаром. Тошнота и боязнь захлебнуться под пластырем, заклеившим рот. Потом — приступ рвоты. И страх, что сейчас тебя затащат в кусты, изнасилуют и убьют. Когда фургон остановился, я была уверена, вот сейчас это случится. Наверное, потому меня и вырвало. А не только из-за этого зверского наркоза. (Я все вспоминала жуткие истории, которые Пенни Лестер рассказывала нам на ночь в школьном дортуаре, про то, как японцы изнасиловали ее мать, и я говорила себе, только не сопротивляться, только не сопротивляться. А потом еще кто-то там в Ледимонте как-то сказал, чтобы изнасиловать, нужны по крайней мере двое. Женщина, которая позволяет одному мужчине себя изнасиловать, сама на это идет.) Теперь-то я знаю, он не станет так поступать. Он снова воспользуется хлороформом или еще чем-нибудь в этом роде. Но в ту первую ночь я все твердила себе: только не сопротивляться.

Я благодарна за то, что осталась жива. Я ужасная трусиха, я не хочу умирать, я страстно люблю жизнь, я раньше даже не подозревала, что так хочу жить. Если когда-нибудь выберусь отсюда, я уже не смогу быть такой, как прежде.

Мне все равно, что он сделает со мной. Только бы остаться в живых.

Все думаю о том подлом и гадком, что он мог бы сделать со мной.

Все везде осмотрела, искала хоть какое-нибудь оружие, но нигде ничего подходящего, даже если бы умела и имела силы этим оружием воспользоваться. Каждую ночь приставляю стул к обитой железом двери, чтобы хоть знать, если он попытается неслышно войти в комнату.

Отвратительный примитивный умывальник и унитаз.

Огромная гладкая дверь. Ни замочной скважины, ни швов. Ничего.

Тишина. Сейчас я уже стала привыкать к ней. Но она ужасна. Ни малейшего звука. Создается ощущение, что все время чего-то ждешь.

Жива. Жива, но все равно что мертва.

Коллекция книг по искусству. Почти на пятьдесят фунтов книг, я посчитала… В ту первую ночь до меня вдруг дошло, что все эти книги — для меня. Что я вовсе не случайная жертва.

Потом — этот шкаф, полный белья и одежды: блузки, юбки, платья, чулки разных цветов, удивительный набор белья, как для поездки с кем-нибудь в Париж на выходные, ночные рубашки. Все примерно моего размера. Великоваты, но цвета — мои. Он сказал, что видел, какие цвета я ношу.

Казалось, все в моей жизни идет прекрасно. В ней был Ч.В. И это казалось странным. Возбуждающим. Волнующим.

А потом — вот это.

Я немного поспала при свете, не расстилая постели. Я бы рада была выпить чаю или какао, но побоялась, что он что-нибудь туда подсыпал. Я до сих пор боюсь, что он может что-то подсыпать в еду.

Семь суток. А кажется — семь недель.

Он выглядел таким безобидным и взволнованным, когда остановил меня на улице. Сказал, что сшиб собаку. Я подумала, а вдруг это наш Мисти. Внешность человека, которого абсолютно ни в чем нельзя заподозрить. Совершенно не похожий на «волка».

Это было словно падение в бездну с края земли. Словно у земли вдруг образовался край.

Каждую ночь я делаю то, чего не делала много-много лет. Лежу и молюсь. Я не опускаюсь на колени, я уверена, Бог презирает коленопреклоненных. Я лежу и прошу Его утешить М., и П., и Минни и Кэролайн, которая, должно быть, чувствует себя виноватой передо мной, и всех остальных, даже тех, кому неплохо было бы и поволноваться из-за меня (или из-за кого-нибудь другого). Например, Пирса и Антуанетту. Я прошу Его помочь этому несчастному, во власти которого я нахожусь. Он не допустит, чтобы меня изнасиловали, мучили, убили. Прошу у Него света.

Буквально. Дневного света.

Не могу, физически не могу примириться с этой абсолютной темнотой. Он купил мне ночник. Ложусь спать при свете, ночник горит рядом с кроватью. Раньше я просто не тушила свет.

Самое худшее — просыпаться утром. Просыпаюсь и в первые мгновения думаю, что я дома или у Кэролайн. Потом — словно удар. Вспоминаю, где я.

Не знаю, верю ли я в Бога. Я страстно молилась Ему, когда меня везли сюда, когда я думала, что скоро умру (слышу, как Ч.В. говорит: вот вам и доказательство, что не верите). Когда молишься, становится легче.

Получаются какие-то кусочки, обрывки. Не могу сосредоточиться. Я так долго думала о многом, что теперь не могу остановиться на чем-нибудь одном.

Но от этого становится спокойнее на душе. Если даже это только иллюзия. Как это бывает, когда подсчитываешь, сколько денег истратила. И сколько осталось.