Лорен Оливер - Прежде чем я упаду
— Хватит, — вздыхает миссис Харрис— Это был длинный день. Я ложусь спать.
— Ма-а-а-ам, — ноет Элли.
Миссис Харрис испепеляет ее взглядом и отчеканивает:
— Больше никакой музыки.
Наконец Элоди высвобождает ногу и валится назад, на один из книжных шкафов. «Руководство по ведению домашнего хозяйства» Марты Стюарт падает ей под ноги.
— Ой!
Густо покраснев, Элоди смотрит на миссис Харрис, как будто боится, что ее отшлепают.
Не в силах удержаться, я снова начинаю хихикать.
Миссис Харрис закатывает глаза к потолку и качает головой.
— Доброй ночи, девочки.
— Отлично. — Элли перегибается и щиплет меня за бедро. — Тормоз.
Элоди хихикает и подражает голосу Линдси:
— У нас танцевальная вечеринка, миссис Харрис.
— По крайней мере, я не свалилась на книжный шкаф. — Линдси нагибается и крутит у нас под носом задницей. — Поцелуйте меня в зад.
— А это мысль! — восклицает Элоди, притворно бросаясь к ней.
Линдси верещит и увертывается, а Элли шипит:
— Ш-ш-ш.
В тот же миг миссис Харрис кричит сверху:
— Девочки!
Через несколько секунд все смеются. Как хорошо смеяться вместе со всеми!
Я вернулась.
Через час мы с Линдси и Элоди лежим на диване в форме буквы «Г». Элоди занимает верхнюю перекладину, а мы с Линдси устроились рядышком. Мои ступни прижаты к ступням Линдси, и она все время шевелит пальцами ног, чтобы вывести меня из себя. Но сейчас ничто не может вывести меня из себя. Элли притащила в комнату надувной матрас и одеяла из спальни наверху (она уверяет, что не может уснуть без своего любимого одеяла). Прямо как в девятом классе. Мы тихонько включили телевизор, потому что Элоди нравится звук и в темной комнате мерцание экрана напоминает о летних вечерах, когда ночью мы вламывались в клуб с бассейном, собираясь поплавать, о том, как свет пронзал толщу черной воды, о тишине и покое, словно ты последний человек на земле.
— Эй, — шепчу я.
Не знаю, кто еще не спит.
— Ммм, — мычит Линдси.
Я закрываю глаза, и покой окутывает меня с головы до ног.
— Если бы вам пришлось переживать один день снова и снова, какой бы день вы выбрали?
Но подруги молчат, и через некоторое время Элли начинает посапывать в подушку. Все спят. Однако я еще не устала. Я на подъеме, поскольку нахожусь здесь, в безопасности, поскольку прорвала пузырь пространства — времени, в который угодила. Но все равно закрываю глаза и пытаюсь представить, какой бы день я выбрала. Воспоминания проносятся мимо — десятки и десятки вечеринок, походы за покупками с Линдси, обжорство на вечеринках с ночевками и рыдания над «Дневником памяти» с Элоди; и даже раньше: семейные вылазки, мой восьмой день рождения, первый раз, когда я нырнула с вышки в бассейн и вода попала в нос, а голова закружилась, — но все они почему-то кажутся несовершенными, грязными и мутными.
В идеальный день не будет никаких уроков, это точно. На завтрак подадут оладьи — мамины оладьи. Папа приготовит свою знаменитую глазунью, а Иззи накроет стол, как иногда по выходным, разномастными тарелками, цветами и фруктами, которые соберет по всему дому, вывалит посередине стола и назовет «украфением».
С закрытыми глазами я плыву и падаю с обрыва; темнота поднимается, унося меня прочь…
Бринг-бринг-бринг.
Вернувшись с грани сна, краткое ужасное мгновение я думаю: «Это будильник, я дома, все повторяется». Мое тело непроизвольно содрогается, и Линдси вскрикивает:
— Ой!
Одно-единственное слово унимает сердцебиение, дыхание снова становится размеренным.
Бринг-бринг-бринг. Теперь, наяву, я понимаю, что это не будильник. Это телефон. Он пронзительно звенит в разных комнатах, создавая странное эхо. Я смотрю на часы. Без восьми минут два.
Элоди стонет. Элли перекатывается с боку на бок и бормочет:
— Выключите это.
Телефон замолкает и снова начинает трезвонить; вдруг Элли садится, прямая как палка, совершенно проснувшись.
— Черт. Черт. Мама убьет меня.
— Заткни его, Эл, — просит Линдси из-под подушки.
Элли пытается выпутаться из простыней, продолжая повторять:
— Черт. Где этот хренов телефон?
Она спотыкается и наконец выбирается из кровати и ударяется плечом об пол. Элоди снова стонет, на этот раз громче.
— Не мешайте мне спать, — возмущается Линдси.
— Мне нужен телефон, — шипит Элли в ответ.
В любом случае слишком поздно. Наверху раздаются шаги. Миссис Харрис, несомненно, проснулась. Через секунду телефон умолкает.
— Слава богу, — вздыхает Линдси, шебуршась и зарываясь в покрывала.
— Уже почти два. — Элли встает; я вижу, как ее неясный силуэт хромает обратно к кровати. — Кому пришло в голову звонить в два часа ночи?
— Может, Мэтт Уайльд надумал признаться в любви? — фыркает Линдси.
— Очень смешно, — бухтит Элли, забираясь в кровать.
Мы замолкаем. Миссис Харрис негромко говорит наверху; половицы скрипят под ее ногами. Потом я совершенно отчетливо слышу:
— О нет. Господи.
— Элли… — начинаю я.
Но она тоже слышала. Она поднимается и включает свет, затем вырубает телевизор, который по-прежнему тихонько работал. Яркий свет режет глаза, и я зажмуриваюсь. Линдси ругается и натягивает покрывало на голову.
— Что-то случилось.
Обхватив себя руками, Элли быстро моргает. Элоди тянется за очками, затем приподнимается на локтях. В конце концов даже Линдси соображает, что свет не выключат. Она вылезает из своего кокона, протирает глаза кулаками и задает вопрос:
— Что такое?
Однако все молчат. Мы понимаем все отчетливее: случилось нечто очень плохое. Элли так и застыла посередине комнаты. В растянутой футболке и мешковатых шортах она выглядит намного младше, чем на самом деле.
В какой-то момент голос наверху стихает, шаги движутся по диагонали, в сторону лестницы. Элли возвращается на матрас, поджимает ноги и грызет ногти.
Миссис Харрис, судя по всему, не удивлена, что мы сидим и ждем ее. На ней длинная шелковая ночная рубашка; маска для сна сдвинута на макушку. Я никогда не видела миссис Харрис иначе как идеальной до кончиков ногтей, и от страха у меня сводит живот.
— Что? — Голос Элли звенит почти истерично. — Что случилось? Что-то с папой?
Миссис Харрис моргает и пытается сфокусироваться на нас, как будто ее только что разбудили.
— Нет-нет. Не с папой. — Она набирает в грудь воздуха. — Послушайте, девочки. У меня очень печальная новость. Скажу вам только потому, что скоро и так все станет известно.
— Не тяни, мама!
Миссис Харрис медленно кивает.
— Вы же знаете Джулиет Сиху?
С ума сойти! Мы переглядываемся в полном замешательстве. Из всех слов, которые миссис Харрис могла произнести в этот момент, «вы же знаете Джулиет Сиху?» стоит в верхних строках списка неожиданностей.
— Да. И что? — пожимает плечами Элли.
— Ну, она… — Миссис Харрис умолкает, разглаживает рубашку и начинает снова: — Это Минди Сакс звонила.
Линдси поднимает брови, а Элли понимающе вздыхает. Минди Сакс мы тоже прекрасно знаем. Ей пятьдесят лет, она разведенка, но все равно одевается и ведет себя как десятиклассница. Она обожает сплетни больше, чем кто-либо в школе. При виде миссис Сакс я всегда вспоминаю игру нашего детства, когда один шепчет секрет на ухо, другой повторяет, и так по цепочке, вот только в Риджвью, кроме миссис Сакс, никто не шепчется. Они с миссис Харрис входят в школьный комитет, поэтому миссис Харрис всегда в курсе, кто недавно развелся, потерял все деньги или закрутил роман.
— Минди живет рядом с Сихами, — продолжает миссис Харрис. — У них на улице последние полчаса не продохнуть от машин «скорой помощи».
— Не понимаю, — мотает головой Элли.
Возможно, дело в позднем часе или стрессе последних нескольких дней, но я тоже ничего не понимаю.
Миссис Харрис складывает руки на груди и обнимает себя, как будто замерзла.
— Джулиет Сиха мертва. Она покончила с собой сегодня ночью.
Молчание. Полное молчание. Элли перестает грызть ногти, а Линдси совершенно застывает. Я никогда не видела ее такой. Несколько секунд мне кажется, что сердце остановилось, я испытываю странное ощущение, будто покинула свое тело и смотрю на него издалека, будто на несколько мгновений мы превратились в наброски самих себя.
Тут я вспоминаю историю, которую мне рассказали родители. Во времена, когда «Томас Джефферсон» получил прозвище «Школа самоубийц», один парень повесился в собственной кладовке, среди пронафталиненных свитеров, старых кроссовок и прочего барахла. Он был неудачником, играл в музыкальной группе, цвел прыщами и почти не имел друзей. Так что никто особо не озаботился, когда он умер. В смысле, люди, конечно, взгрустнули, но пережили это.
