Алексей Притуляк - Первое апреля октября
Напоследок, однако, он ещё написал несколько рапортов по службе, разбил кулаком стопку кирпичей, провёл последний спарринг с лейтенантом Козеевым, трижды поразил мишень из автомата и поцеловал знамя части.
— Прощайте, товарищ майор, — подавляя внезапную слезу и пошатываясь после спарринга, произнёс лейтенант Козеев у трапа самолёта.
— Будь, сынок, — коротко отозвался майор.
Они обнялись.
— Батя… — шептали губы Козеева, пока самолёт набирал высоту. — Как же мы без тебя, батя?..
При подлёте к вокзалу города Богаделенска, майор Тыщин отдал себе команду изготовиться к прыжку, встал по стойке смирно и посмотрел на часы. «Опоздаю! — прошептал он, загвоздивши в придачу кое-какое крепкое словцо.
Через минуту он шагнул из десантного люка в разверстую пасть невесомости, навстречу новой своей судьбе, о которой пока ещё имел весьма смутное представление. По крайней мере, он улетел от позора за четыре проданных БМД в надежде искупить его кровью на рельсах Богаделенской железной дороги.
9. Последняя любовь Нины Бредяевой
Уйдя от мужа, Нина Бредяева с головой бросилась в омут своей последней любви — утонула в жадных, пропахших эвгенолом, йодоформом и страхом, объятиях стоматолога Ордынцева, взахлёб сообщив ему, что наконец-то ушла от мужа.
— В кресло! — в нетерпении скомандовал дантист, едва отзвучал последний поцелуй.
— Да-а, о да! — простонала Нина. Голос её подрагивал хрипотцой испепеляющего желания — она приходила в экстаз от одного лишь пощёлкивания медицинских перчаток, которые Ордынцев стремительно натягивал на свои вечно красные (не от крови ли многострадальных пациентов?) руки. В стоматологическом зеркальце отразился его жадный оскал.
— Пломбу, — хищно произнёс он. — Удаление нерва в живую.
— Зуб! — выгибаясь в экстазе, всхлипнула Нина. — Зуб удали. Без анестезии! Все зубы к чертям! Отпразднуем мою свободу!
Ордынцев, довольно скалясь, взялся за щипцы. Медленно и прочувствованно присовокупил к ним элеватор. Потом, задержавшись на миг, прихватил и долото.
— Мужик! — билась в кресле Нина. — Бери меня, бери меня всю! Ты настоящий мужик, Ордынцев!
— Заткнись, сука, и открой рот! — скомандовал стоматолог.
Нина ещё много говорила и кричала и билась, но разборчивых слов при всём желании нам запротоколировать не удалось бы, поэтому и хватит уже о бывшей жене Петра Сергеевич Бредяева.
10. Bene vixit is, qui potuit, cum voluit, mori
Время шло и шло, а поезда всё не было и не было.
А Пётр Сергеевич принялся представлять, как всё будет, когда московский всё же заявится. Вот, появляется из-за поворота тепловоз и прёт к станции. Доходит до первых возлежащих. Сыпляются, одна за одной, головы, как редиски, которые его жена Нина быстро-быстро обрывает от пучка, для окрошки, и бросает в миску — мыть. Кровища, кровища пенится квасом, белеют островками сметаны мозги… А головы ложатся рядком внутри колеи, нос в затылок, нос в затылок.
Передёрнув плечами и покосившись на соседей — не подсмотрел ли кто его нездоровые фантазии, — он вздохнул и посмотрел на часы. Потом встряхнул их и даже постучал ногтем по стеклу. Стрелки упорно показывали пятнадцать двадцать застывшего местного времени.
— А который уже час? — спросил он.
— Половина пятого, — отозвался студент.
— Всё отменяется, — хмыкнул Бредяев. — Поезд никогда не придёт.
— Это почему же? — недоверчиво вопросил Головушкин.
— А у меня, оказывается, часы остановились. На пятнадцать двадцать. Они у меня уже дня три как барахлили — то встанут, то пойдут, — а я всё забываю батарейку поменять.
— Непорядок, — сурово покачал головой майор Тыщин, поигрывая мышцами-разгибателями.
— Но как же! — воскликнул студент Коляско.
— Что же это вы, а! — укорил терапевт Головушкин.
— Ну вот, — покачала головой джинсовая дама, — я лежу тут, а у меня дома холодец варится. Выкипел уже, поди, весь и скукожился. Или убежал давно.
И только сторож Гипербореич ничего не сказал и не поддался панике, потому что ему было всё равно, когда помереть. Bene vixit is, qui potuit, cum voluit, mori — хорошо живёт тот, кто может умереть, когда сам захочет.
11. Но это был ещё не конец истории
Пётр Сергеевич отправился в линейный отдел милиции, чтобы сдать до востребования табельное оружие почившего в бозе сторожа Гипербореича. Строгий милиционер долго опрашивал Петра Сергеевича и заставил подписать протокол. Потом взял берданку и унёс её в комнату хранения вещдоков, где из этой берданки и застрелился. В посмертной записке, наспех составленной тут же, он просил никого не винить в своей смерти. Кроме своей жены Любови, работающей кассиршей в магазине «Мазафака» и проживающей по адресу…
Как выяснилось позже, у строгого милиционера была неоперабельная язва желудка — профессиональное заболевание всякого милиционера и всякого мужа столь любвеобильной женщины. Поэтому дело возбуждать не стали.
Но Пётр Сергеевич этого уже не узнал и прогремевшего в отделении выстрела не слышал, потому что был на полпути к вокзалу.
Там он поднялся на второй этаж, зашёл в «Дом бытовых услуг», и сдал свои часы «Casio» толстой женщине-приёмщице, с глазами-циферблатами, в ремонт. «Через полчаса зайдите», — недовольно сказала толстая женщина.
Но когда Пётр Сергеевич зашёл через полчаса, часы не были готовы. И через час готовы они не были. И через два часа они тоже не были готовы. Тогда Пётр Сергеевич понял, что всё это происходит потому, что часы стоят, и пока они случайно не пойдут снова, ничего не сдвинется с мёртвой точки. Поэтому он плюнул на всё и пошёл домой, спать.
12. А вот теперь — конец
— Мама, мама! — закричал восьмилетний мальчик Володя. — Жжлезная дорога сломалась!
— Обратись к папе, милый, — отозвалась из кухни мама.
— Папа, па-ап!.. Ну па-а-ап, железная дорога сломалась!
— Да? — отец вздохнул, отодвинул клавиатуру компьютера, так и не исправив опечатку в слове «жжлезная», неохотно поднялся из-за стола. — Ну, давай посмотрим.
Придя в комнату сына, он задумчиво уставился на игрушечную железную дорогу. На рельсы головами были уложены оловянные солдатики, бригада скорой помощи из машинки с красным крестом на борту, куклы из «Киндер-сюрпризов», ещё какая-то игрушечная мелочь. Поезд суматошно носился по кругу запасного пути и никак не мог добраться до станции, не обращая никакого внимания на сломанный будильник-чебурашку, стрелки которого всегда показывали тринадцать двадцать.
— Так-так-так, — выпятил нижнюю губу отец. — Ну, что тут у тебя?
— Я играю во флэшмоб, — пояснил Володя. — А дорога взяла и сломалась.
— Она не сломалась, — покачал головой отец и кивнул на одинокую фигурку в телогрейке, из «Киндер-Сюрприза». — Это стрелочник Иван Мессершмидт по кличке Партизан перевёл стрелку. И теперь поезд кружит и кружит по запасному пути.
— А зачем он это сделал?
— Я ему велел.
— А зачем ты вмешался в мою игру?
— Меня заставили.
— Кто?
— Мама. После того, как ты её выдумал. Потом, когда ты заигрался и не дал ей спокойно приготовить холодец, она придумала выдумать меня, чтобы я выдумал стрелочника Мессершмидта и спас шесть километров людей от верной погибели.
— А она не перестанет тебя выдумывать, пока ты не починил дорогу?
— Если только не убежит с майором Тыщиным.
— Надо сделать так, чтобы не убежала, — сказал мальчик. — Я не хочу, чтобы не было холодца.
— Я тоже, — кивнул отец. — Пусть лучше убежит холодец. Поэтому я пойду дописывать рассказ, ладно?
— Да. А поезд?
— Ну, это просто. Скажи стрелочнику Мессершмидту, чтобы он перевёл стрелку обратно на главный путь.
Вернувшись к себе в кабинет, отец так и не исправил опечатку в рассказе. Он подумал, не удалить ли его вообще, но решил пока не торопиться и кликнул мышиным курсором окошечко так и не разгаданного судоку. Однако компьютер вдруг завис намертво, выпав в синий экран смерти.
Эпилог
Любой главный герой имеет право на эпилог. Пётр Сергеевич тоже имел на него право, поэтому, вернувшись домой и, как и ожидалось, не обнаружив там жены, он скучно и без аппетита поужинал холодной котлетой. Чтобы не ложиться спать раньше времени (ведь было пятнадцать двадцать, и спать ему совершенно не хотелось), он вышел прогуляться по привокзальной площади.
Площадь была совершенно пуста в этот поздний тёмный час, если не считать горящих фонарей и бледного мальчика лет восьми, в белой ночной пижаме, который стоял посреди старых истёртых плит, устилавших площадь, и растерянно оглядывался по сторонам. Где-то далеко разгульный хор Богаделенских бабушек отчаянно распевался на «Room of Angel» Акиры Ямаоки.
