Владимир Харьковский - Мастерская отца
— Так-так-так… Ну, а ты? Образовался,-стало быть?
— Это в каком смысле?
— Дяденька намекает на твое среднее образование! — объяснила девица.
— А-а! — кивнул Володька. Сходил в свою комнату и вынес аттестат, подал участковому: — Все, как положено.
Иван Дмитрич, ценивший чужое усердие и труды в учебе, с уважением принял документ, надел очки и стал читать.
— А что ж ты по «Астрономии» подкачал? — огорчился он, обнаружив тройку. — Кругом «хорошо» и «отлично»…
— Да уж из меня астроном! — засмеялся Володька.
— Ну, а теперь-то куда? — спросил старший лейтенант. — В училище, на столяра-краснодеревщика, как родитель?
— У меня от дерева аллергия! — ответил Володька и усмехнулся: — Да и слишком учеба там умственная. Пойду пока ряды пополню. Пишут, вон, — надо! Может, посодействуете? Теперь, говорят, без связей или звонка — никуда… А мы же с вами почти что как родня. Порадейте для своего человечка?
— Хм! — усомнился Иван Дмитрич. — Что ж ты умеешь-то? Это легко сказать — пополнять. Специальность нужна. А тебе еще…
— Семнадцать стукнуло, Иван Дмитрич!..
— Большой! — прыснула девица на диване. — Садить можно…
— Сиди, ты! — тихо и злобно откликнулся Володька.
Шутка Ивану Дмитричу не понравилась. Так шутят блатные, а не милицейские, и девица говорила в расчете на него, но старший лейтенант и тут смолчал, сделав вид, что ничего не произошло.
— Ну, хорошо! — согласился Иван Дмитрич, — Поговорю я с твоим родителем… Да!.. — вспомнил он, как бы вдруг. — А что это за друг тебе такой — Тюшняк?
— Тюшняк? — переспросил Володька, словно вспоминая. — Котя, что ли? Так мы вместе с ним на одной улице выросли… Общаемся, как все простые люди, что тут такого? Современники мы, вот кто.
— Тюшняк только что вернулся из мест не столь отдаленных, — степенно разъяснял участковый. — Снова у нас на заметке парень. Дерется, скандалит, деньги на портвейн с матери-пенсионерки вымогает… Не по пути тебе с таким, учти!
— Учту! — легко пообещал Володька.
— А кем вам приходится эта гражданка? — спросил старший лейтенант.
— А вам какой интерес? — усмехнулась девица, и снова ее тонкая, кривая улыбка сползла набок.
— Я обязан знать всех лиц, проживающих на моем участке! — официальным ледяным тоном произнес старший лейтенант.
— Долгая память спать не дает! — ухмыльнулась девица. — Да и не лицо я, дяденька, а девушка…
— Это, Иван Дмитрич, Клава, племянница моего родителя, — быстро придумал Володька. — В гости приехала из глухой деревни Журавли. Никого не знает, всех боится.
— Очень и очень сомнительно, — подозрительно еще раз оглядывая картошкинскую гостью, сказал на прощание участковый.
* * *«Каков Картошкин! — со щемящей горечью думала Лиза о своем бывшем муже. — Месяца не прошло, как переметнулся, наперстницу завел…»
Слово это — «наперстница» — так понравилось ей, что она вновь повторила его про себя.
Сын сидел перед ней на диване и, хмурясь, смотрел в книгу, делая вид, что читает, но на самом деле он отвечал на ее вопросы и страдал, что она пришла, и в то же время хотел, чтобы не уходила она от него никогда, и сам не зная почему, старался говорить резко, жестоко, зло, чтобы какое-нибудь доброе слово не размягчило его сердца.
У Володьки, едва увидел он мать снова в доме — такую знакомую, родную, неверную, с жалобно-извинительным выражением на лице, — в горле сразу же встал тяжелый, непреходящий комок и застыл там…
Лиза отпросилась на часок из прачечной, сказав начальнику, что ей следует узнать насчет сына, что он станет делать после школы? И конечно же, ей хотелось побывать в доме, где без малого прожила она лет десять и в котором теперь хозяйничает за нее другая. Она знала, что в это время Валентин Иваныч в столярной мастерской, а сожительница его учится на продавщицу-растратчицу…
— Кто ж она? — спросила наконец Лиза, не без труда решившись на этот вопрос: — Делает-то что?
— Откуда мне знать? — пожал плечами Володька, глядя в книгу, и тут же ответил. — Девка и все.
— Девка… так я и знала.
— Тебе то что? — усмехнулся сын.
Лиза на миг вспыхнула, напряглась, но тут же все поняла, сникла, ссутулилась. Бледность проступила на ее лице.
— Я же не о том спрашиваю… Что же она вам, девка-то? Разве у ней может быть серьезность в голове?.. Бабы, вон, говорят, папироски курит…
— И портвейную хлещет стаканами, — с ухмылкой прибавил Володька.
— Во-от. И пьет. На вас ведь приготовить надо, постирать. А она-то и сама в штанах с заплатками ходит. На себя, поди, ничего сделать не умеет. Хозяйка в доме, как мать должна, а девка что?
— Не смеши! — поморщился сын.
— Я и говорю — людям на смех с ней сошелся! — воодушевилась Лиза. — Ему надо женщину посерьезней, чтобы в руках его могла держать…
— Да-да! — закивал Володька. — Чтобы по одной плашечке ступал, а на другую поглядывал.
— …а что с такой, что курит?
— Да что тебе-то заботиться? — с обдуманной жестокостью спросил сын. — У тебя есть об ком!
— Как это что, Володенька? Как что? Он же отец ваш! Сколько вместе промаялись… Что ж первая-то с улицы им помыкать будет?
— Не с улицы, а с магазину… Штамповка…
— Еще хуже. Она растрату сделает, и дом продадите, чтобы платить. Где жить станете?
— С милым рай и в шалаше! — хмыкнул Володька и прибавил о родителях, как о чужих. — Ни ему, ни тебе — я не указ. Как хотите…
Он вынул из кармана пачку сигарет, достал одну, размял. Возле керогаза взял спичечную коробку, стал прикуривать, но спичка сломалась, и он, бросив ее к печке, снова сел.
— Халтуру родитель взял. Одному мещанину, говорил, баньку рубит. Обещал Клавке к осени ватную шубу справить, а мне натуральные джинсы…
Лиза даже всколыхнулась вся:
— Это проходимке-то шубу?!
— А ты как думала? Он человек широкий.
За полные восемнадцать лет семейной жизни Картошкин ей даже путнего подарка не сделал, не считая платков на дни рождения, все бутылки приносил… А тут первой проходимке шубу! Каков Картошкин!
* * *Вечером, когда Валентин Иваныч со своей Клавой ужинали на кухне, попивая портвейн, а Володька, лежа в комнате, читал роман «Сын века», прибежал заплаканный Миня. Он хотел сказать что-то, но, увидев в доме постороннюю, застеснялся.
— А-а-а, Ми-и-и-иния пришел! — обрадованно заблеял Валентин Иваныч. — Ну, иди к родителю. Спасибо, что не забываешь!
— Ах, кисонька! — улюлюкнула райповская штамповка. — Иди, возьми конфетку.
Но и тут маленький Картошкин не клюнул, он стоял у порога и всхлипывал.
— Ну? — строго спросил Володька.
— Опять дядь Ваня-а!
— Ну я-то что!? — со скорбным пафосом произнес Валентин Иваныч и даже выбросил вперед руку, словно намереваясь говорить долгую речь. — Что я-то могу? Было дело: держал в строгости, насчет этого, не скрою, я люблю…
— Хватит выступать! — обрубил хмуро Володька. — Слышали уже.
Вместе с братишкой они вышли на улицу.
Темнело. Летние звезды ярко переливались над Каменкой. В тишине был слышен редкий собачий лай, девичий смех, писк транзисторов, гитарные аккорды.
Они быстро миновали несколько переулков и оказались на улице Пионерской. Здесь в бывшем школьном интернате было общежитие для одиноких или малосемейных граждан. Сюда-то и переехала вместе с Миней Володькина мать.
Оставив братишку на улице, Володька зашел в длинный слабо освещенный коридор. Здесь стояли велосипеды, детские коляски. Пахло керосином, сапожной ваксой, капустными щами, хлорной известью, пеленками. Под крошечной лампочкой в глубине коридора три мальчика играли в «жестку». Кроличий хвостик с пришитой к нему свинцовой шайбой мелькал в воздухе, отскакивая от ботинок юного блондина. Мальчик работал виртуозно! Володька залюбовался его игрой. «Жестка» попеременно касалась носков ботинок, потом уходила за спину мальчика, причем он успевал проводить ее взглядом, и возвращалась обратно… В благоговейном молчании стояли рядом партнеры. Самый юный игрок тайком утирал слезу, гладя ушибленную лодыжку…
Не стучась, Володька вошел в начкарову квартиру.
Хозяин, облокотясь о стол, задумчиво смотрел на дверь. Подбородок его лежал на маленькой пухлой ладони. На плечи начкара была накинута шинель. Пуговицы ее ярко сияли, несмотря на скудное освещение, которое держал хозяин из экономии.
— Ну и? — спросил начкар вошедшего, словно ждал его давно, и опустил руку на стол, насторожился.
Володька, сжав кулаки, пошел в обход стола.
— Но-но! — возбужденно вскричал Иван Савельич, вскакивая. — Угроза побоями… По мелкому указу — карается арестом…
Мышиные глазки начкара в беспокойстве уставились на вошедшего, не выдержали его тяжелого, пристального взгляда, смущенно юркнули в сторону и принялись изучать посудный шкаф у дверей.
