Ирина Мамаева - С дебильным лицом
— Я не боюсь умереть. Живу я — не живу — какая разница? Зачем цепляться за жизнь, что в ней такого клевого? Все одно и то же, везде, у всех… Как отец… а-ай!.. В армию я не пойду, потому что не хочу за этих умирать… А контрактником — запросто. Хоть завтра. Стрелять я, по крайней мере, умею.
— Знаешь, что случится, как только ты попадешь на настоящую войну?
— ???
— Тебе захочется жить. Выжить. Ни за что не умереть.
— Может, я для этого и хочу попасть на войну…
“Привет, Татьяна!
Я Дима, теперь живу в Израиле, но сам русский J. Мне 35 лет, рост 169 см, глаза карие. Говорю на русском, иврите, английском, арабском и немецком. У меня есть собака и кошка. Есть хорошая работа, я программист. Машина. Что еще? Я не знаю, что написать, чтобы вам понравиться. Но вы мне понравились сразу. Хочется, чтобы и я вам понравился. Фотографию вышлю позднее — если вы мне ответите. Очень жду вашего ответа.
С уважением,
Дима.”
Глава 17
“Художник должен все время находиться где-то возле мамкиных юбок”, — сказал Шагал — еще учась в училище, Федор читал его дневники. Что-то такое сказал Шагал — точно Федор не помнил, но эта фраза запала в душу. Возле мамкиных юбок…
Федора любили женщины старше его. Во всякий его жизненный кризис одна из них — с юбками, собственным бизнесом и деньгами — неизменно подбирала его на каком-нибудь вокзале, отлавливала с этюдником где-нибудь в богом забытой дыре или спасала от бесславия на неудавшемся открытии выставки. И его жизнь делала новый виток и точно вписывалась в очередную уютную квартиру с евроремонтом, с вечерним выездом в ресторан и новыми перспективами в продвижении его картин.
Федор любил женщин старше себя. Любил их теплые квартиры, чисто вымытую посуду и вкусный запах дорогих сигарет и успеха. Успешные женщины умеют следить за собой — никто и никогда не мог заподозрить их настоящий возраст. А Федор легко прощал им их годы. За то, что они многое прощали Федору. За то, что любили, ценили и восхищались им. За то, что они мало требовали от него.
Что мать может ждать от ребенка, чего желать? Чтобы был жив-здоров — вот, пожалуй, по большому счету и все. Большего от него и не требуется — он для нее все равно самый лучший, самый умный и самый красивый. Как ребенок, Федор требовал от женщин безраздельного внимания, ласки и терпения. И получал с лихвой: в определенном возрасте женщины много готовы отдать и многое простить, лишь бы удержать молодого и красивого мужчину рядом с собой.
А Лариска, как ему казалось, хотела другого. Она требовала с него — не словами — хуже! — всей жизнью, примером своим — быть не ребенком, а мужчиной. Прыгнуть выше головы — стать самим собой, собой настоящим и стоящим ее любви. В его судьбе она была неким камертоном, по которому он сверял звучание своей жизни. Приходил к ней — и оказывалось, что он насквозь фальшивый, суетливый и мелочный, и снова начиналась эта мучительная настройка.
Каждый раз, пригретый в очередной уютной квартирке или снова увлекшийся красивыми коленками и неправильными чертами лица, он вдруг пронзительно остро понимал, что ему срочно надо бежать. В голове тут же срабатывал автопилот, и думать уже ни о чем не было нужно. Лариска была некой константой его жизни. Точкой отсчета, опоры, конечным пунктом назначения всех его путешествий. Каждому из нас, наверное, нужно знать, что где-то на белом свете есть кто-то, кто ждет нас. Кто примет нас в любой момент, примет целиком и сразу, накормит, напоит, в баньке попарит; поможет и утешит.
Каждая ночь с ней была, как путь домой. Туда, откуда он когда-то выпорхнул, не задумываясь, а теперь и хотел бы вернуться, да забыл адрес, потерял ключ. С ней он чувствовал себя как моллюск, добровольно выбравшийся из своей ракушки: впервые выпрямившийся во весь рост, но такой беззащитный и уязвимый, как новорожденный. И это ощущение наполняло его страхом, который и был, как полет в неизвестность. Но и с ней же он чувствовал, что находится под защитой сил гораздо более могущественных и надежных, чем тонкие скорлупки ракушки. И эти два ощущения были как весы — то перевешивало одно, то другое, одно — другое…
Глядя ночью в ее глаза, притираясь к ней кожей, он чувствовал близость с ней, как бесконечный щемяще-сладкий полет. И с каждым днем его “Я”, его личности оставалось все меньше — он становился легче, прозрачнее, невесомее. И это слишком, слишком напоминало ему смерть.
Каждый раз самым позорным образом он сбегал от нее.
Они стояли на вокзале, и со всех сторон диспетчер объявляла прибытие и отправление поездов во всех направлениях. Голосу предшествовало “пам-пам-пам” — перезвон, который, видимо, должен был привлекать внимание пассажиров к сообщениям. Таким голосом, наверное, говорит с людьми судьба, не всегда, к сожалению, привлекая их внимание перезвоном.
Лариска была женщиной умной. Точнее мудрой, ибо мудрость — категория, скорее, нравственная, нежели интеллектуальная. Мы скорее назовем мудрым того, кто научился не осуждать и не обижаться, не раздражаться по пустякам и принимать все — и людей, и события такими, какие они есть, чем того, кто имеет самый высокий коэффициент IO и держит за настольную книжку “Критику чистого разума” Канта. Так вот, Лариска была женщиной мудрой, а потому конечно же знала и понимала, что от нее ожидает Федор, что он ищет в ней и за чем бы пошел добровольно и с радостью хоть на край земли. И, наверное, у нее хватило бы опыта и терпения сыграть эту роль. Но то-то и оно, что это была бы всего лишь роль. Роль, а не выражение ее сути. А Лариске, как всякому человеку, хотелось быть самой собой. А будучи сама собой, она осознанно и неосознанно искала себе мужчину, не о котором будет заботиться она, а который будет заботиться о ней. Это была какая-то глубоко заложенная в ней программа, взломать коды которой, чтобы изменить условия задачи, она не могла.
Это было не первое их расставание. Можно было бы сказать, что расставаться — уже вошло у них в привычку, если, конечно, к этому вообще можно привыкнуть. Лариска знала, что Федор уедет.
По законам развития любой системы количественные изменения в конце концов переходят в качественное — однажды Лариска обнаружила себя живущей в мире, начисто свободном от таких понятий, как “долг”, “должна”. Центр тяжести — конечно, не сам собой, а ценой неимоверных, подчас немыслимых, чудовищных усилий, ежедневной работы над собой — сместился в сторону совершенно других понятий, ключевым словом которых была любовь.
Бывало, вечером на улице завывал ветер или шел дождь, и она усаживалась в кресло с книжкой, в кои веки выкроив свободный вечерок для себя. И тут же кто-то близкий — подруга, друг, возлюбленный или родители — начинал вдруг истошно названивать и требовать внимания. И никогда она не думала в терминах “чувства долга”, а решала лишь для себя: любит ли она позвонившего — запутавшегося в своих бедах, что рискнувшего дернуть за веревочку, связывающую его с кем-то другим, и ждать теперь: оборвется или выдержит — настолько, что готова пожертвовать ради него уютным вечером и идти куда-то сквозь дождь и ветер. И, как правило, она шла.
Задайте любому вопрос: что бы он предпочел — чтобы любимый человек был рядом с ним из-за ощущения долга или влекомый единственно чувством любви? Скорее всего этот ваш любой, пораскинув мозгами, все-таки робко, неуверенно, но склонится ко второму варианту. Ни одни счастливые человеческие отношения — ни дружеские, ни семейные — не были построены на долге. Потому что долг всегда подразумевает приоритет разума, воспитания, вколоченного через пятую точку в детстве, или четкой теории, склепанной и спаянной собственноручно в юности. Ты мне — я тебе, я беру на себя повышенные обязательства быть с тобой, когда ты попросишь о помощи, но и ты будь добр прийти ко мне по первому зову, когда ты мне понадобишься. Ты приходил ко мне три раза, я к тебе — четыре. Значит, один раз уже авансом. Ты заставил меня — надавив на чувство долга — прийти пятый раз, а сам отказался выполнить обязательства — значит, ты меня предал, и нет тебе прощения — ведь кто мне теперь вернет мой аванс?
Лариска же жила в мире, в котором предательства не существовало. Услышав его от Татьяны, она очень удивилась и попросила растолковать его смысл, отчего та не нашлась и процитировала Андрея, сказавшего примерно следующее: “Предательство — это когда боец переходит на сторону противника, сдавая при этом все секреты”. Татьяна как-то прокомментировала эти слова, а Лариска просто задумалась. Ведь таким образом выходило, что в мирное время никакое предательство невозможно, а все недоразумения проистекают единственно от того, что человек, закрепляя за собой право свободы действий, почему-то отказывает в этом всем остальным. Возлюбленный ушел к подруге? Но ведь это его право, решать, с кем ему быть. А кого любить — так это и вовсе божий промысел, пенять на коий есть грех и бессмыслица. Подруга приняла твоего любимого — ну так сердцу не прикажешь, а ее слезные мольбы о прощении есть самое истинное и настоящее раскаяние, что пришлось причинить тебе боль. И ведь скорее всего оба они не хотят вычеркивать тебя из своей жизни, ведь из-за того, что карты перетасовались, менее родной и близкой ты для них не стала.
