Мигель Сильва - И стал тот камень Христом
Говорит Иисус Варавва:
— А я скажу тебе про себя: я выйду из этой темницы, чтобы снова, как раньше, ни перед кем не гнуть спину, драться за свободу и равенство. Со мной рука об руку будет биться несметная масса безвестных мятежников, которые скорее погибнут в страшных мучениях и не устрашатся видеть, как четвертуют их отцов и братьев, чем склонят голову перед кем-либо, кроме Бога. Мы — или наши сыны, а не они, так наши внуки — освободили Иерусалим от ига, которое его гнетет.
Говорит Иисус Назарянин:
— Я предрекаю, Иисус Варавва, что никто в мире не будет сражаться с таким геройством, какое вы щедро проявите, когда встретите врага в тысячу раз более могучего, чем вы. Придет час, и весь народ последует за вами, как река овец, обращенная в бурный поток храбрых львов, и вы разобьете вдребезги римский гарнизон Иерусалима и повергнете закаленные в боях центурии, которые пошлет против вас легат Сирии, и примкнут к вашему восстанию бедные евреи всей Палестины. Суверенная империя цезарей (чьи легионы захватили самые дальние города и усмирили самые строптивые земли) будет вынуждена бросить против вас всю свою безмерную мощь, чтобы заставить вас сдаться или истребить вас навеки. На ваши головы и на ваши семьи обрушатся страшные беды, но вы не отступите. Каждый почти безоружный зелот встанет перед десятком римских солдат в латах, с копьями и на борзых конях, но вы не отступите. Голод и проказа кинутся на вас яростными волчицами, псы будут терзать ваших мертвых братьев, огонь испепелит кровли ваших домов и колыбели ваших детей, вы преклоните колена пред одром и прикоснетесь губами к смертельной ране родителя, но вы не отступите. Ваши женщины испытают муки еще более страшные, нежели ваши... И блаженны будут бесплодные, блаженны будут утробы не родившие и сосцы не питавшие, ибо большее бедствие постигнет ту, которая увидит сына своего, в муках погибшего, так станут говорить матери, но и они не отступят. Непобедимое войско римское должно будет убить последнего из вас, должно будет сровнять с землей город и храм, а победные стяги врага будут развеваться только над рядами виселиц с повешенными и над столбами с распятыми[42]. Истинно говорю тебе эти пророческие слова, Иисус Варавва, хотя знаю, что мои предсказания великих несчастий не сломят тебя, и ты без страха пойдешь навстречу своей смерти, как всегда шел и раньше.
Диалог обрывается, когда в темницу входят четыре стражника, чтобы выпустить на свободу Иисуса Варавву. Иисус Назарянин прекрасно знает, что вожак зелотов не вернется домой живым. Понтий Пилат ни за что не выполнит своего обещания отпустить злостного врага, который убил одного римского легионера и жаждет смерти многих других. Если узник приговорен к высшему наказанию за тягчайшее преступление — а с Вараввой именно так и было, — никто не имеет права отменить приговор, даже сам судья или губернатор, его вынесший, ибо только цезарь Тиберий может это сделать своей властью. «Понтий Пилат безжалостен по природе, его жестокое сердце полностью лишено сострадания; он ублажает себя тем, что притесняет и унижает тех, над кем поставлен властвовать; ему доставляет радость посылать людей на смертную казнь без всякого судьбища», — пишут в своих пергаментах иродианские книжники, хорошо его знавшие. Да, Иисус Варавва не вернется домой живым. Дом его — лачуга без светильника и без стола, прилепившаяся к холму неподалеку от Навозных ворот, лачуга с одним оконцем, выходящим в долину Енном, как раз в тот овраг, куда люди свозят мусор и всяческие отбросы. Иисус Варавва живет там вместе с полуслепой старухой, пекущей ему хлеб и варящей похлебку. Вот уже много дней старуха ждет его, сидя у порога, но Иисус Варавва не приходит и никогда не придет. На безлюдной улице, проходящей вдоль южной стены Святого города, четверо стражников обнажат свои мечи и пронзят ими грудь и спину могучего зелота. Его огромное мертвое тело будет валяться на земле три дня и три ночи, и никто — кроме мух — не осмелится тронуть его: ни мужчины, ни женщины, ни дети. Более ничего не будет известно в Иерусалиме об Иисусе Варавве, никто не узнает даже, кому вздумается предать земле его кости.
Иисус Назарянин поднимается со своего матраца, подходит к Иисусу Варавве, который уже повернулся к решетчатому выходу, целует его в щеку и говорит:
— Истину говорю тебе: завтра будешь со мною в блаженной обители.
Голгофа
Палачи раздевают Иисуса, чтобы распять. Его тело уже не тот прямой белый ствол, что погружался в воды Иордана при крещении от рук Иоанна. Теперь его тело — изрубленное дерево, покрытое ранами и ссадинами. Его спина — полоска поля, изрытого кровавыми бороздами после сечения. Его плечи истерты в кровь корявой и тяжелой перекладиной. На его коленях, разбитых при падении о дорожные камни, запеклась кровь и пыль. Шипы тернового венца когтями впиваются в лоб, в голову. Его глаза — мутное и скорбное стекло, равнодушное к слепящему солнцу.
В последние часы он перенес самую страшную боль всей своей жизни. По воле Пилата он был привязан к мраморной колонне и жесточайше избит палачами, поочередно его истязавшими. Эти низкорослые и жидкобородые изверги распаляли самих себя истошными воплями и люто орудовали плетьми: палки с пятью длинными кожаными ремнями, каждый из которых нес на себе тяжелый и колючий металлический еж, со свистом резали воздух. Пилат приказал дать узнику тридцать девять ударов (это число было такой же иудейской традицией, как омовение рук), но палачи не утруждали себя счетом. Когда число ударов перевалило за шестьдесят, истязание сменилось бранью и плевками — старания изуверов отнюдь не были направлены на смягчение бесчеловечной расправы прокуратора. «Привет тебе, царь иудейский!» — кричали они жертве, оплевывая и пиная ее. Затем на изувеченное тело накинули пурпурную мантию, которая, впрочем, была не мантией[43], а куском старой римской хламиды; сплели терновый венец, напялили на голову, и казалось, будто тернии зелеными побегами выбиваются из-под волос. Сам Пилат показал его еще раз орущей толпе (уже избитого, уже истекающего кровью, уже в шутовском наряде царя), дабы еще раз услышать вопль «Распни его!» и окончательно успокоить свою совесть. Сам Пилат написал на дощечке слова «Иисус Назарянин, царь иудейский», чтобы все их видели на предназначенном ему столбе. Напрасно первосвященники и книжники возражали против такой надписи, заверяя, что иудеи не признают иного царя, кроме Тиберия, и клянясь, что дадут отрубить себе руку, лишь бы Иисус не был объявлен иудеем. Центурион, ведавший церемонией казни, и четверо его солдат вывели узника из крепости Антонии, взвалив ему на плечи бревно для креста. Конный центурион возглавлял процессию, обливаясь потом под солнцем, искрившимся на золотой чешуе его кирасы. Процессия направлялась к Эфраимовым воротам по узким улочкам, битком набитым людьми, отовсюду пришедшими на празднества Пасхи; из верхних окошек домов выглядывали широко раскрытые глаза, испуганные лица. Какой-то карлик, одетый в красное, семенил рядом и оглушительно бил в барабан, хотя делать этого никто его не просил и не обязывал. Следом бежали зловещие псы, которые умели карабкаться на столбы, чтобы урвать кусок-другой от тела казненных. Иисус спотыкался и падал на колени, но палачи стегали его и заставляли вставать. Центурион, боясь, что этот изможденный человек умрет раньше срока, подозвал крестьянина, возвращавшегося с работы, и велел ему помочь смертнику тащить бревно. В толпе поднялся дикий гам, но ни один крик не был криком одобрения или радости за Назарянина. Только ученица Иисуса по имени Мария Магдалина и другие женщины, в отдалении следовавшие за ней, заплакали и стали бить себя в грудь в знак печали. Одна из них подошла ближе, чтобы обтереть платком испачканное лицо мученика; ему почудилось, будто он узнал лицо Марфы, той, что всегда старалась услужить ему. Марфа бережно вытерла кровь на лбу и спрятала на груди платок, запечатлевший на своих нитях Христову боль. Подчиняясь пророчеству Исаии, раб Божий не издавал ни звука, ни стона, как агнец, ведомый на заклание. Был уже шестой час, и солнце сияло на небе, когда процессия подошла к холму, где должны были распять Иисуса.
Палачи обнажают изувеченное тело приговоренного к смерти. Его кладут спиной на бревно, которое он тащил от претории. Раскидывают в стороны его руки, как крылья альбатроса, и торопливо прибивают их к дереву. Сосновое бревно небрежно обтесано и усеяно струпьями коры и острыми зубьями щепок. Палачи, орудующие молотками с ловкостью кузнецов, бьют по шляпкам гвоздей. Гвозди пронзают кожу, ткани, нервы, дробят мелкие кости ладони. Ручейки крови струятся из перебитых вен. Пальцы судорожно скрючиваются, как корешки, а большие пальцы, словно вывихнутые, топырятся в сторону. Палачи привязывают веревкой перекладину вместе с телом Иисуса к голому стволу, который одиноко высится на холме в ожидании двух своих ветвей, и столб становится крестом. Так же, как прибивали руки, прибивают болтающиеся ноги: пронзая мускулы, разрывая нервы, разбивая кости, проливая ручьи крови. Во время этого действа жрецы Каиафы трясутся в патриотическом экстазе: они убивают одного человека, чтобы спасти целый народ. «Ты, разрушающий храм Божий и снова созидающий его в три дня, спаси себя, сойди с креста!» — говорят они. «Если ты Сын Божий, если ты угоден Богу, пусть Он избавит тебя теперь», — говорят они. Солдаты Пилата чуть не падают со смеху и ждут минуты, когда смогут поделить между собой одежду умирающего. Обессиленный, полумертвый Иисус едва шевелит губами, тщась произнести слова покаяния.
