Михаил Мамаев - Босфор

Ламья сходила на кухню и завернула кран.

Время исчезло.

Вернее, спряталось.

— Ты не спишь? — спросила она.

— Нет.

— Можно лечь с тобой?

— Ложись.

Она принесла подушку, легла и прижалась ко мне.

— Спокойной ночи, — прошептала она.

Но я этого уже не слышал.

Решили искать Наташу порознь. Я остался дома. Нужно было обзвонить друзей и знакомых. Вполне вероятно, Наташа находилась у кого-то из них. А Ламья отправилась на Буюкодар. Шла неделя Байрана,[30] и компания Дениза могла задержаться на острове.

Позвонил Жале.

— Наташи не было уже три дня, — холодно сказала она. — А еще я хочу тебе сказать, Никита, — мне стыдно, что я приютила такого человека, как ты.

— Мне тоже есть что сказать, Жале, — сказал я. — Прекрасно понимаю, чем вызвано такое отношение ко мне. Это, конечно, касается маленького инцидента в баре.

— Ты называешь это маленьким инцидентом?

— Не совсем правильно выразился. Безусловно, это был позорнейший факт в моей биографии, пятно на всю оставшуюся жизнь! И прошу прощения.

— Хорошо хоть, что ты осознаешь, — сказала Жале таким тоном, что я подумал, уж не примеряет ли она там епитрахиль.

— Да, Жале. Но я буду тренироваться. И тебе не будет больше стыдно за меня. В следующий раз я так уделаю этого турецкого Бормана, что он забудет, в каком месте у него находятся мозги, если, конечно, он и так это знает. Привет Эсре!

У Жана дома работал автоответчик. Я наговорил на него все, что хотел спросить у Жана.

Дениз не отвечал.

Куда еще позвонить?

Около трех телефон зазвонил сам. Схватил трубку и услышал пьяный голос Дениза.

— Ты разыскиваешь меня, милый? — слащаво спросил он. — Очень рад. Как наши боевые шрамы?

— Где Наташа?

— А почему тебя это беспокоит? Вы же расстались. У тебя теперь другая женщина, вернее, возлюбленная, ха-ха!

— Где Наташа?

— Видишь ли, милый, она очень хорошая девушка, — ворковал Дениз, растягивая слова. — И характер у нее покладистый. Не то, что у некоторых. Что ты там делаешь? Занят, наверное. Стаканчики протираешь? А то присоединяйся к нашей славной небольшой компании. Пока не поздно.

— Она у тебя?

— Кто? Ах, да. А что?

— Да или нет?

На другом конце провода я услышал возню и голос Ламьи.

— Ее здесь нет, Никита, — взволнованно сказала она. — Полно мужиков и ни одной девушки. Приеду, и мы что-нибудь придумаем.

Прошло время.

Ламьи не было.

Начал волноваться. По моим расчетам ей давно следовало вернуться. Подождав еще час, решил отправиться за ней.

У пристани в Бещикташе пыхтел одинокий кораблик. Он лениво болтал под водой ластами, планируя вот-вот отплыть. Это был последний рейс. Я успел как раз вовремя.

Причалили к Буюкодару.

— Мы отправимся в обратный путь через полчаса, — сказал матрос у трапа. Он зажег сигарету, жадно затянулся и, не рассчитав, обиженно закашлялся. — Если хотите вернуться назад, пожалуйста, не опаздывайте.

Он говорил, глотая окончания слов и пряча прокопченное лицо в клубах табачного дыма.

Вернуться назад невозможно, подумал я. Но надо.

На портовой площади легко нашел свободный экипаж. Когда брал, казалось, получится быстрее. Ошибся.

Еле плелись. Надо было то и дело просить кучера, чтобы всыпал засыпающей лошади. Он что-то бормотал, изображал рвение, прикладывал бедолагу. Но через минуту засыпал сам. Тогда приходилось просить лошадь приложить кучера…

Времени оставалось в обрез.

Спрыгнул и побежал.

В голове звенело.

Каждый шаг больно отзывался в затылке. Как будто там бежал еще один Никита, размером с воробья. И на ногах у него были свинцовые ботинки.

Примерно помнил виллу, где праздновали Новый год. Но где ожидал ее найти, стоял дом, похожий на дом с привидениями. Только вместо привидений притулилась почта.

Нужный дом, оказался в другом месте, значительно дальше от пристани. Как будто его переставили. Или он сам переполз, как улитка.

Ворота были заперты.

Перелез через забор, прошелся по двору, заглянул в бассейн, спустился к причалу.

Угли в мангале еще теплые.

По газону разбросаны пустые бутылки.

На шезлонге ритуальные женские трусики.

Я приехал слишком поздно.

До отхода корабля пять минут.

Перемахнул через забор и побежал назад.

Кораблик был уже метрах в ста. На прощание дал два дразнящих длинных гудка.

Я отдышался, присев на чугунную цепь и наблюдая, как он нелепо удаляются.

Вдали пьяно долбили по роялю и капризно распевали по-турецки битлов.

Побрел по главной улице, не имея определенной цели.

Светились окна.

Вкусные запахи пищи пересекали улицу и плавно впадали в запах весны.

Весна чувствовалась повсюду.

За оградами домов цвели большие белые цветы. Они как будто вслушивались в ночь, расточительно расходуя аромат, крепкий, как ожог.

В зарослях происходило тайное движение, шевеление, брожение. Словно земные духи, устав от зимнего томления в холодной темноте невидимого мира, выбрались и выцыганивали у птиц ветки для гнезд, полуночных песнопений и любовных утех.

Одиноким окошком светилась часовенка.

Вошел и остановился перед алтарем. Никола Угодник был окружен сиянием, сделанным из серебра. И Святая дева Мария тоже. Их лица были темны и едва различимы в блестящем обрамлении. Зато Иисус, въезжающий в Иерусалим, был нарисован обычными красками и выглядел просто, как человек, решивший прокатиться на осле. Люди вокруг смотрели на него с удивлением, лица у них тоже были самые обыкновенные. Наверное, в тот момент они отличались от меня лишь тем, что были нарисованы.

В углу стоял стул. Сел, прислонился головой к стене. Голова болела, но вскоре прошла. Как будто выпил таблетку.

«Что же делать? — думал я. — Как выскочить из круга неудач и потерь. Когда, наконец, можно будет порадоваться, что жить хорошо, что люди вокруг значительно лучше, чем о них думал, и сам тоже?» Кто-то гладил меня по голове, рука была теплая и родная. «Мой хороший, — шептала Наташа. — Мой хороший мальчик. Устал?» Наташа несла меня куда-то на руках. Я хотел встать. Не потому, что Наташе тяжело. Боялся, что уронит. И не смотрел вниз.

Внизу простиралась пропасть. Оттуда звали незнакомые люди. Размахивали руками — мы видели бесконечное число рук. А лиц не видели.

«Почему ты называешь меня Наташей?» — спросила Наташа. Я посмотрел на нее и вдруг понял, что это Ламья несет меня в своих сильных мужских руках. Она улыбалась и говорила одними губами. «Что? — переспрашивал я. — Не слышу». Ламья смеялась и снова беззвучно говорила. Вдруг я почувствовал, что Ламья вовсе не женщина.

— Почему? — удивленно закричал я. — Ты же уверяла меня… — И не услышал собственного крика. Тем временем Ламья сильней и сильней сжимала меня. Понимал — вот-вот произойдет что-то страшное, непоправимое. Но вырваться не мог. Хасан держал меня. Охранник Хасан…

Сквозь сон я чувствовал, как холод берет в жестокие клещи, забирая тепло. Но не просыпался, понимая, что, если проснусь, то не засну. Тогда придется бродить по острову, и, как физкультурник, размахивать руками, чтобы согреться.

Кажется, дурные сны в церкви — недобрый знак. Церковь должна оберегать от кошмаров. Но злых духов собралось так много вокруг, что маленькая христианская часовенка просто была не в силах сдержать их натиск.

Только под утро приснился хороший сон. Приснился отец. Он провожал в дорогу, как будто я, мальчишка, куда-то впервые уезжал — то ли в поход с одноклассниками, то ли в пионерский лагерь. Отец просил быть осторожней. А я тем временем думал, как выложить из рюкзака половину вещей. «Зачем мне пять трусов? И пять пар носков? И два свитера? — думал я. — Всего же этого достаточно в одном экземпляре!»

От сна осталось тепло. Человеку нужно, чтоб о нем заботились. Пусть ему это иногда не нравится, и он даже сердится. Только если его этого лишить, он сразу осиротеет. Конечно, он постарается это скрывать. Особенно мужчина. Все мужчины внушают окружающим, что они сильны и независимы. И что принимают заботу только из одолжения. Но временами без этой заботы они чувствуют себя самыми несчастными в мире.

Я думал об этом, возвращаясь утром в Стамбул. В окна катамарана заглядывало солнце. Оно как будто улыбалось. И хотелось улыбнуться в ответ.

Все будет хорошо.

Я найду Наташу и все объясню.

Или она заглянет мне в глаза и сама все поймет.

Приму Наташу любую.

Я же люблю ее.

А для любящего нет в мире вещи, которую нельзя простить.

Ни одной.

Дело только во времени.

И в крепости твоего сердца.

Ламьи дома не оказалось. Я был уверен, что разминулся с ней.