Георг Кляйн - Либидисси
20. Грусть
Я устроился на палубе, кроме меня на передних скамейках никого нет. Прогулочный катер заполнен менее чем наполовину. Почти все пассажиры разместились под палубой, где имеется маленький буфет и где, знакомя австралийских туристов с достопримечательностями, которые им еще только предстоит увидеть, трещит гид-переводчица. Лишь несколько японцев — может быть, те, что вчера в аэропорту на моих глазах вышли из самолета, — сидят вместе со мной в лунном, с оранжевым отливом, свете и наслаждаются свежестью бриза. Наше судно сначала поднялось немного вверх по реке, чтобы сделать разворот возле устья канала эгихейцев. При этом мы прошли совсем близко от моста, который считается в городе самым красивым. Имея плоский дугообразный выступ, застроенный по всей длине, он пересекает канал непосредственно перед местом его соединения с рекой. Рассказывают, что во время расправы над эгихейцами в зданиях на мосту расположились снайперы. Прицельный огонь вели и по спасающимся вплавь одиночкам, и по лодчонкам с целыми семьями: те надеялись, проскользнув под мостом, достичь реки. Работа стрелков затруднялась наличием множества трупов, брошенных в эгихейском квартале в канал и медленно двигавшихся, послушно слабому течению, к выступу моста. Когда город вспоминает о совершенных в нем злодеяниях, волны в этих рассказах всегда красны от крови. Но даже сейчас, в свете полной луны, мне видно, как по-будничному мутна вода, которая передается реке каналом. От стоков из свинарников буйно разрастаются водоросли, и просто не верится, чтобы человеческая кровь, даже в огромных количествах, могла преобразить буро-коричневый цвет в поблескивающий красноватый.
Когда я сообщил Кэлвину о своем желании обзавестись ручным огнестрельным оружием любой конструкции, он двусмысленно ухмыльнулся и, понизив голос, заявил мне, что я опоздал. И вообще: с тех пор как он меня знает, я всегда являюсь к шапочному разбору. Оставив меня в полном неведении относительно моих шансов приобрести желаемое, он вновь отправился к столику, за которым сидели те улыбчивые парни. А когда минут через пять потребовал от меня внушительную сумму в новых купюрах, я не решился спросить, что получу за эти деньги, — так неприятно мне было сознавать, что я со своей просьбой опоздал. Только теперь у меня есть время посмотреть, что же продал мне Кэлвин. Я достаю бумажный сверток, развертываю его и натыкаюсь пальцами на промасленную тряпицу, сквозь которую действительно проступают очертания небольшого ручного огнестрельного оружия. Внезапно инстинкт самосохранения заставляет меня оглянуться, и я вижу, что японцы наводят свои цифровые видеокамеры на правый берег. Наш катер приближается к мосту, возле которого он отчалил, чтобы пойти вверх и развернуться. Надо сдержать нетерпение. Лишь когда мы, пройдя под мостом, оставляем его позади и Гото притягивает к себе взгляды всех пассажиров, я быстро разворачиваю тряпицу.
Столетиями город славился искусством своих оружейных мастеров. Даже в музеях моей далекой родины есть сабли, кинжалы, мечи, попавшие на северо-запад по тогдашним торговым путям или в качестве трофеев. Новым владельцам они казались столь драгоценными, что не пускались в ход, а век за веком хранились в особых палатах, меж тем как другие виды оружия исчезали, уступая место более совершенным. Время заставило городских ремесленников заняться изготовлением и простого огнестрельного оружия. Сделанные в местных мастерских длинноствольные охотничьи ружья и по сей день пользуются у коллекционеров большим спросом, представляя собой, впрочем, разве что символическое орудие убийства. Не более чем украшением служат ныне и кривые кинжалы с искусной гравировкой; их по-прежнему делают в квартале кузнецов — как для внутреннего рынка, так и на экспорт.
Я держу в руках старинный пистолет столь причудливой формы, что поначалу даже возникает сомнение, а пригоден ли он вообще для стрельбы. У него два несуразных ствола: один расположен над другим и скреплен с нижним толстыми лагунными кольцами. Рукоятка, напротив, — узкая и короткая, будто предназначена для очень маленькой руки. В голову сразу же приходит словосочетание «дамский пистолет», и на какое-то мгновение я растроган, представив себе, что ради меня Кэлвин расстался со своим личным стволом. Пистолет весь покрыт гравировкой — не только стальные, медные и латунные детали, но и обрамление рукоятки из полированного рога. И когда мне после двух-трех неудачных попыток все-таки удается откинуть стволы и вытащить оба патрона, я ощущаю кончиками пальцев, что даже и внутри есть орнамент в виде тонкой насечки. Человек, который глубоко вник в историю и обычаи города и не перестает изумлять таких, как я, своими познаниями в этой области, наверняка объяснил бы мне, как из букв различных алфавитов сложилась вязь, что так богато украшает мое оружие. Передать потаенный смысл этой гравировки в форме занимательных историй лучше всех смог бы, пожалуй, Фредди.
В то время как я чуть ли не с грустью вспоминаю блестящего рассказчика Фредди, кто-то говорит мне на американском, что я — обладатель прекрасного оружия. Я не слышал, как ко мне приблизился этот японец. Дизель судна работает натужно и громко, хотя мы почти не продвигаемся вперед. Должно быть, винт вращается против течения, чтобы катер мог пройти мимо старой гавани как можно медленнее. Японец представляется. Я сразу вспоминаю это имя. Фредди назвал мне его вчера в фимиамном отделении своей бани. Моя память — обычно она любит мне отказать или дразнит бесполезными озарениями — на сей раз подсказывает, проявляя ханжескую уступчивость, даже настоящее, американское имя. Но я молчу, не прерывая собеседника. Он хвалит простой, надежный механизм пистолета и просит показать один из патронов. Патрон старый, говорит он. Из стандартного боекомплекта к винтовкам, какими была вооружена пехота союзнических войск во время Второй мировой войны. Его удивляет, что столь маленький пистолет — его, по идее, можно спрятать в любом кармашке — рассчитан на использование пуль крупного калибра. Вероятно, именно такие боеприпасы имелись здесь в изобилии в момент изготовления пистолета.
Мы приближаемся к гавани Гото, а значит, и к Великим Вратам Пророчества. Резанув слух довольно мерзким щелчком, в носовой части нашего корабля включился прожектор. Луч уходит сначала наискось вверх, к небу, и частицы зависшего над городом смога показывают, насколько хватает заключенной в нем силы света. Потом он резко идет вниз и высвечивает причальные сваи у края набережной. Там стоит группа людей. Расстояние пока велико, чтобы определить, не киренейцы ли это, совершающие молебен и ритуальные омовения. Паренек, обслуживающий прожектор, еще не направил луч на Врата Пророчества, а лже-японец уже спрашивает меня, к какому времени относится знаменитое сооружение. Я не отвечаю и думаю, стоит ли рассказать ему вместо этого, что здесь, на территории гавани, Великий Гахис собрал однажды своих самых верных сторонников — ремесленников и мелких торговцев квартала Гото, — чтобы, пройдя через Великие Врата Пророчества, направиться маршем вверх по берегу реки к казарме наводившей тогда на всех страх военной полиции. Согласно легенде, гахисты взобрались на кирпичную стену казармы, соорудив рампу из разбитых вражеским огнем повозок. Ко времени взятия штурмом полицейской казармы восходит и поверье, что Великий Гахис оставался неуязвимым для пуль, выпущенных в него погаными.
Но я не доставляю лже-японцу удовольствие услышать красивую историю. Забираю у него патрон, вкладываю в пустой ствол и опускаю пистолет во внутренний карман куртки. Потом пытаюсь взглянуть в слегка подкрашенное оранжевым лунным светом лицо раскосого янки пристальным взглядом. Получается лишь отчасти. Я отвык смотреть на людей в упор. Левый глаз у меня болит и начинает слезиться. Тем не менее я говорю коллеге из Нового Света, моему собрату по духу, под какой фамилией он родился, и еще раз смакую историческую курьезность его имен. По части имен в Соединенных Штатах, похоже, нет ничего невозможного. Внук военачальника, истребившего целое племя, носит имя этого племени, а правнук, не чувствуя ни малейших угрызений совести, ездит уже на автомобиле, марка которого названа именем того племени. Говорят, и на моей далекой родине новорожденным теперь нередко дают имена тех, кто в свое время подвергся массовому истреблению.
Мой визави не выказывает никаких признаков удивления. Да и чему он должен удивляться? Он погружен в те же материи, что и я. Черты его лица мягки и неопределенны. Такими мне видятся будущие президенты США: азиатское, как резиновая маска, натянуто на европеоидный череп. За моим визави, на берегу Гото, сверкнул огонек. На уровне набережной. Очень яркая, короткая вспышка. Глухой удар, сотрясающий корпус нашего судна, раздается лишь после того, как тонкая, острая молния гаснет на сетчатке моего глаза, но как раз темная пустота этой секундной заминки позволяет далекой вспышке и близкому удару слиться в сокровенном единстве причины и следствия.
