Джозеф Хеллер - Вообрази себе картину

Платон, который презирал и демократию, и саму идею оплаты общественной службы, лет семьдесят пять спустя написал в «Горгии», что Перикл превратил афинян в лодырей, трусов, пустомель и корыстолюбцев.

Перикл построил ограду в четыре мили длиной, шедшую от Афин к побережью, замкнув в треугольник из стен город вместе с портами, от которых зависела торговля и морская мощь государства. Афины стали неуязвимыми с суши и несокрушимыми на море, и больше уже Перикл за всю свою жизнь ни разу не позволил Афинам ввязаться в сражение на суше с силами, превосходящими афинские.

Он начал строительство Парфенона, занявшее долгое время, потребовавшее огромных расходов и облегчившее проблему безработицы мирного времени, к чему клонились и другие задуманные им проекты. Он создал постоянную армию и постоянно держал на плаву корабли морской охраны. Посредством субсидий, армейских призывов, программ строительства и правительственного обеспечения занятости он создал государство процветания для многих, одновременно расширив свою политическую базу.

Перикл укрепил национальное самосознание, проведя в 451 году закон об иммиграции и исключении иноземцев — шовинистический акт, по которому афинское гражданство предоставлялось только тем, у кого оба родителя были афинянами.

Есть идеальная справедливость в том, что ему же этот закон и вышел впоследствии боком. Гражданства лишился единственный оставшийся в живых сын Перикла, рожденный его милетинской любовницей Аспасией, в которую он влюбился пятидесятилетним мужчиной и привязанность к которой сохранил до конца своих дней.

Периклово перемирие со Спартой закончилось в 446 году дракой между этими враждующими городами, развязавшей Афинам руки и позволившей им в дальнейшем воевать со своими союзниками и друзьями. Он не обращал внимания на протесты членов Афинского союза и безжалостно подавлял попытки выйти из него. Города, полагавшие себя равными Афинам, обнаружили вдруг, что являются подданными.

В Византии и на Самосе вспыхнули восстания.

Византий, похоже, вечно приходилось у кого-нибудь отбивать — не у греческих олигархов, так у персов.

Что до острова Самос, самого сильного союзника Афин, то последние сочли необходимым влезть в малозначительный местный конфликт, совершенно их не касавшийся. Перикл послал ультиматум; Самос ультиматум отверг.

Перикл сам вышел с первыми сорока триремами. Кампания обошлась куда дороже, чем воображали Афины. Осада продлилась девять месяцев. Когда все было кончено, Афины срыли стены самосцев, отобрали у них корабли и наказали их большой денежной контрибуцией. Благодаря этой победе Перикла Афины обменяли мощного союзника на разрушенный город и потеряли множество людей.

Вернувшись в Афины, Перикл произнес первую из известных нам похоронных речей.

— Афины лишились своей юности, — сказал он, — и год лишился весны.

Павшие подобны богам.

— Никому не дано теперь увидеть этих павших героев, — такие памятные слова он сказал. — Но ведь и самих богов мы не видим, а заключаем об их бессмертии по тем почестям, которые они получают, и по тем благам, которые мы получаем от них.

Речь эту запомнили и повторяли многие сотни лет.

Павших же забыли еще до того, как он закончил.

Его называли «Олимпийцем»: за величественные строения, возведенные под его руководством, за явственное превосходство в достоинстве, разуме, честности и красноречии.

Комический поэт Кратин, тот, что обозвал Аспасию шлюхой, именует его «яйцеголовым».

Подобно всем великим лидерам демократий, более всего гордящихся свободой слова, Перикл не выносил письменной критики. Существуй в ту пору пресса, он бы от нее камня на камне не оставил.

Он ввел закон, запрещавший упоминать в пьесах о живых афинянах.

По требованию народа закон отозвали.

У него была удлиненная голова, и на всех портретах он неизменно показан в шлеме, скрадывающем несоразмерность его лицевого устройства, которого художники, по словам Плутарха, изображать не хотели.

Еще его называли «луковицеголовым».

Его порицали за то, что всякий раз, уходя из дому и возвращаясь в него, он целовал в дверях Аспасию.

Он редко посещал Совет и Народное собрание, посылая туда своих представителей, что добавляло весу тем заседаниям, на которых он присутствовал сам.

Свои появления на публике он свел к минимуму, не устраивая из них представлений и выступая с речами лишь в тех случаях, когда ему было что сказать.

Изречений, за ним записанных, сохранилось немного — лишь несколько государственных речей, имеющих характер такой же возвышенный, как Геттисбергское послание Авраама Линкольна, и вызванных, увы, теми же обстоятельствами — войной и поминовением павших на войне.

Он не ходил на званые обеды в чужие дома. В собственном доме Перикла царил умеренный достаток; круг его состоял преимущественно из учителей и одаренных людей, с которыми он близко сдружился: то были философы Протагор и Анаксагор, музыкант Дамон, скульптор и архитектор Фидий. Сдержанный и серьезный, с исполненными достоинства манерами, Перикл ходил по городу один — из дома в Совет или на рынок, где он покупал все потребное для повседневной жизни.

Скрупулезно придерживаясь приличий во всем, он установил в доме порядок, по которому его управляющий ежегодно продавал по оптовым ценам весь урожай, едва лишь его собирали в поместьях Перикла, а все необходимое Перикл сам покупал на рынке по розничным ценам. В первый год войны со Спартой Перикл объявил, что, если вторгшиеся в страну спартанцы пощадят его имение, он отдаст эту землю городу. Подобная щепетильность и бережливость приводили в отчаяние его домашних, считавших, что их безо всяких на то оснований лишают роскоши, которой они жаждали, и возможности от души потранжирить, как то приличествует их положению.

Старший из его сыновей тем не менее жил на широкую ногу да еще и женился на расточительной молодой женщине. Не спросясь у отца, он занял от его имени денег, которых не смог вернуть.

Перикл был непреклонен и с заимодавцем, и с должником, отвергнув их притязания с такой суровостью, словно и знаком с ними не был.

С этого времени сын враждовал с отцом. Он со злобным удовольствием пересказывал ухмыляющимся слушателям частные разговоры, которые слышал в доме, да еще и расписывал в смачных подробностях, как отец, глава афинского государства, пятнадцать раз кряду избиравшийся стратегом, совратил его молодую жену и возлегает с нею для собственного удовольствия.

Перикл на личные выпады не отвечал.

Плутарх рассказывает, как однажды недовольный чем-то гражданин Афин бранил его на рыночной площади. Перикл, не отвечая, занимался своими делами. Гражданин таскался за ним по пятам, изливая потоки поношений и разоблачений. Перикл молчал. Когда солнце село и стало смеркаться, Перикл отправился домой. Гражданин пошел следом, продолжая его оскорблять. Когда Перикл добрался до дому, уже совсем стемнело. Едва войдя в дом, Перикл приказал одному из слуг взять факел и проводить этого человека до самого его дома.

Рассказ Плутарха слишком хорош, чтобы быть правдивым, и, вероятно, таковым не является.

Но именно эта достойная уравновешенность и принесла Периклу прозвание Олимпиец.

Политических врагов у него всегда имелось в достатке. С одной стороны на него наседали радикальные демократы, требовавшие новых войн. С другой — консервативные аристократы, приверженцы Спарты, вообще никаких войн не желавшие.

Ни радикалы, ни консерваторы не считали демократию достойной формой правления.

Они и сейчас ее таковой не считают.

Реакционные поджигатели войны, именующие себя неоконсерваторами, покинули ряды демократических сторонников Перикла, чтобы присоединиться к аристократам. Обе партии их презирали.

Обвинений в гомосексуализме на Перикла не возводили никогда.

На него возводили обвинения в гетеросексуализме.

Помимо постыдных сплетен, распространяемых его сыном, горожане, хихикая, передавали друг другу слухи о том, что его друг Фидий, используя в качестве приманки работы, которые он осуществлял, завлекает к себе в студию свободных афинянок и укладывает их в постель Перикла, дабы этот Олимпиец смог удовлетворять свою похоть. Поговаривали также, будто его возлюбленная Аспасия заводила дружбу с другими свободными женщинами, заманивая их в дом и в постель своего покровителя, защитника, любовника и отца ее единственного сына.

Его противники в Афинах, сознавая, что с самим Периклом им не сладить, нападали на близких ему людей.

Друга его, Дамона, с которым он так любил порассуждать о музыке и политических теориях, в самом начале правления Перикла подвергли остракизму.

Анаксагора обвинили в безбожии за теоретические соображения касательно того, что луна и солнце никакие не боги, а небесные тела, и единственная помощь, которую смог оказать философу Перикл, состояла в устройстве его побега.