Сергей Магомет - Записки Степной Волчицы
И вот, поди ж ты, говорят в жизни нет мистики!.. Накануне, то есть в пятницу, прошел большой дождь. Я подумала, что если погода испортится и он не придет, я по крайней мере буду знать, что мне делать… Но в субботу день выдался опять прекрасный и солнечный. Проснувшись пораньше, то есть около полудня, я была все еще жива. Только-только успела привести себя в порядок, как откуда-то из-за кустов акаций донеслось посвистывание, которое, если бы не чудесная знакомая битловская мелодия, можно было бы принять за соловьиную руладу. Пулей слетев вниз, я выбежала за калитку и, прислонившись спиной к столбу, дрожащими пальцами достала сигарету и, глядя себе под ноги, принялась щелкать зажигалкой. Что характерно — никаких мыслей или волнения. Какие-то волшебные смещения пространства и времени происходили неуловимо, и как будто мгновенно.
— Как жизнь молодая? — спросил он, беря меня под руку и придвигаясь так близко ко мне, что обе мои груди, едва подтянутые легким бюстгальтером, прильнули к его груди, а затем, даже не дождавшись ответа, повел куда-то.
Чинно, словно парочка курортников, мы двинулись по дачной аллее, мимо переваливающихся через заборы малинников. Как ни в чем не бывало, небрежными движениями он обрывал ягоды и скармливал мне.
В следующее мгновение мы сидели у раскрытого окна электрички, мчащейся в Москву, и всё, что мне было нужно, — это слышать его голос.
А еще через мгновение, когда мы оказались в районе Маяковки, я предложила посидеть-перекусить в мексиканском ресторанчике.
Должно быть, эпизодические помутнения сознания были следствием гормонального психоза, вызванного долгим воздержанием. Литератор и психиатр-любитель господин N. мог бы более точно диагностировать мое состояние. Впрочем, напрасно я наговариваю на своего доброго друга. Как и я сама, он бы наверняка только порадовался за меня — поскольку мое состояние было ни чем иным, как концентрированным блаженством и счастьем.
— Что ж, это прикольно, — покладисто кивнул мой новый друг, распахивая передо мной дверь в ресторанчик. — Текила и всё такое.
— Мой муж, то есть бывший муж, обожает текилу, — машинально сказала я, не чувствуя, впрочем, ни малейшей боли. — Уверяет, это остро модный напиток. Совершенно очевидно, новая подруга работает над его вкусом. Хотя, — поправилась я, — она уже, конечно, подруга не новая — столько времени прошло…
— Да и текила, строго говоря, не такой уж новый и остро модный напиток, — с улыбкой заметил он.
Мы сели за столик и сделали заказ. Салатик, седло барашка, мороженое. По стаканчику текилы. Я представила пьяного мужа в сомбреро и пончо верхом на муле.
— Кстати, — спохватилась я, — ты так и не сказал своего имени. Можно наконец узнать, как тебя зовут? Или ты хочешь, чтобы я мучилась, отгадывала?
Он погрузил меня в таинственную безмятежность своих синих, как порох, глаз.
— Отгадать, как меня зовут… это и просто и сложно. По нынешним временам мое имя довольно редкое. Я бы сказал, чистая эклектика. Хотя ты, как человек литературный, возможно, угадаешь в нем знакомые созвучия, нащупаешь соответствующие привольные, глубокие ассоциации.
Я наморщила лоб, но никаких вариантов не приходило. Впрочем, одна догадка мелькнула в голове, но я ее тут же отвергла, как в высшей степени глупую.
— Уж не Степаном ли тебя зовут?.. Фамилия моего мужа Степанов, — пробурчала я.
— Точно в цель! — от души расхохотался он. — Именно так! — захлопал в ладоши он. — Это и есть мое имя.
Неужели только горе и несчастье обостряют поэтическое восприятие, а счастье превращает поэта в облако в штанах?.. Александра Степанова — это практически то же самое, что Степан и Александра.
— Что ж, у тебя действительно привольное имя, — сладко потягиваясь, выдохнула я. — И нежное. Стёпушка…
— Но мне будет еще приятнее, если ты будешь называть меня Стивой. Так зовут меня друзья.
— Стёпушка тоже хорошо, — мечтательно настаивала я, чувствуя, что от умиления и блаженства растекаюсь, как кусок сливочного масла на сковородке.
— Стива, — добродушно подсказал он. — Стива.
— Но ведь и Стёпушка прекрасно! — настаивала я в эйфории. — Так тепло, так по-простому, по-деревенски…
Где-то в глубине моей души, в самой удаленной пещере подняла голову и навострила уши изможденная Степная Волчица. У нее не было сил даже обнажить клыки. Я презирала ее. Я погрозила ей пальцем: смотри, из тебя выйдет отличная шкура, чтобы постелить ее у костра, занявшись на ней любовью с любимым человеком.
— Сти-и-ва, — еще добродушнее повторил он, и у меня наконец хватило ума прикусить язык.
Но, Господи, как же мне было хорошо! Да и день был совсем не жарким, а бархатно-свежим.
— А хочешь, я покажу тебе стихи моей соперницы, то есть этой нынешней подруги моего мужа? — предложила я и, достав из сумочки сложенную в несколько раз вырезку из «Литературки» с подборкой ее стихов, которую не иначе как из мазохизма носила с собой, протянула Стиве.
— Извини, я не очень-то разбираюсь в поэзии, — сказал он, пробежав глазами стихи. — Хотя историю вашего любовного треугольника она, судя по всему, изобразила весьма содержательно — решительно, красноречиво… Чего, к напримеру, стоят эти душераздирающие признания. «Я вползла, как змея, и ужалила…» Или: «Украду тебя и даже не покраснею…» Или: «Слёзы ваших детей для меня что водица…» Такие страсти-мордасти! Вот она, литературная богема! Плюс, думаю, общие знакомые, конечно, тоже прочли, животики надорвали. Удивляюсь, как это твой бывший после этого не удавился на осине или не удавил эту свою подругу.
— Что ты, что ты! Он-то как раз ужасно гордится происходящим. Еще бы: как две бабы из-за него сцепились! Хотя на самом деле в нашем случае столкнулись две смертельно враждебные и непримиримые культурные традиции!
— А может, тебе ответить ей собственной поэтической подборкой, — предложил Стива. — Написать что-нибудь в том же роде: «Разрублю змею лопатой…» или «Воровка, подлая, ты у меня в долгу…» или «Детей чужих не тронь, свои целее будут…» Впрочем, ты, я полагаю, ответишь в возвышенном и всепрощающем духе.
— О, написать я могу, уже написала, только моё там не напечатают, — вздохнула я, понимая, что ничего, кроме насмешки не заслуживаю. — Меня, видишь ли, давным-давно записали в антисемитки. Еще в юности я перевела и опубликовала пару страничек из Генри Миллера, чтобы люди не думали, что его, бедного, зажимали исключительно за эротические скабрезности. У него есть один удивительный пассаж, настоящая ритмическая проза, почти стихи — о том, что они, евреи то есть, страшнее самой войны. Война может стереть с лица земли город, даже поголовно уничтожить его жителей. Однако пройдут годы, и жизнь на пепелище возродится, причем непременно в прежних формах. Другое дело, если в город придут они — со своей библейской молью, которая начнет травить его изнутри, поражая всё и вся, как раковая опухоль. Тут уж, после, ничего не вырастет, и не возродится… Это не я, это Генри Миллер сказал…
— А может, он, этот твой Генри Миллер то есть, немножко пережал? Ради красного словца не пожалел родного отца? Впрочем, о том, что в датском королевстве с евреями не всё в порядке, следует не только из Генри Миллера. Кстати, мой разочаровавшийся профессор, о котором я тебе рассказывал, тоже где-то еврей. Глядя на него и его проблемы, понимаешь, что наука отнюдь не лишена национальности. Другое дело, что у нас сейчас всей науке одинаково хреново. Когда вокруг свирепствует чума, о насморке как-то забываешь. То есть я хочу сказать, что антисемитизм может себе позволить только в целом очень сытое, цивилизованное, высокоорганизованное общество… Впрочем, в национальном вопросе, как и в поэзии, я тоже не очень-то разбираюсь…
— Нет, ты отлично во всем разбираешься. Как метко ты заметил про чуму!.. Однако, если у человека заложен нос или разболелся зуб, ему, может быть, даже и не до чумы!
— Что же из этого следует? — поинтересовался Стива. — Ты можешь отменить евреев? Кто-нибудь может? Твой Генри Миллер может? Кажется, много кто пытался их отменить. Да они, если бы и сами захотели, — и то не смогли бы себя отменить!
— Значит, по-твоему, — резко воскликнула я, — если вокруг чума, сидеть сложа руки — даже не высморкаться?
— Я же сказал, что в национальном вопросе, как и в поэзии, я не бум-бум, — миролюбиво напомнил Стива. — Но, как говорится, не буди лихо, пока оно тихо… Кстати, — как бы между прочим осведомился он, — может быть, ты своего мужа тоже как-нибудь неосторожно задела Генри Миллером, — оскорбила его мужское, творческое самолюбие?
— Что ты! Муж в свое время был националистом почище меня с Генри Миллером вместе взятых. Так и гвоздил нетопырей цитатами: то из Святого Писания, то из Шафаревича. Такие дела. Не он первый, не он последний. Теперь она его, бывшего антисемита, водит, как дрессированного, а может быть, и обрезанного медведя, по своим тусовкам, заставляет плясать на потеху почтенной публике, все ужасно смеются. Он, я уверена, это отлично понимает, да что теперь поделаешь: пляши, а то еще, глядишь, и оскопят… В общем, я живу, как в гетто. Только это совсем другое гетто. А печататься могу лишь в двух-трех газетках.
