Хаймито Додерер - Слуньские водопады
Итак, Харриэт и трое ее спутников отдыхали у подножия известковых стен на маленькой, почти отвесной горной лужайке, любуясь широким видом. Харриэт в серой грубошерстной юбке, не доходящей до лодыжек, и в такой же куртке с зелеными отворотами; на ней были высокие горные ботинки со шнуровкой, на мужчинах почти такие же шаровары и гольфы, которые Клейтон закрепил не резинкой, а на английский манер длинным шнурком из грубого холста. Утреннее солнце освещало склон. Они смотрели на верхушки елей под ними. Дальше эти верхушки сливались с темной зеленью лесов, которые слева направо спускались к предгорьям; там, где горные цепи сходились или обосабливались, открытым оставался разве что кусочек равнины, казалось несомый скрещивающимися вершинами.
* * *Милонич тем временем изрядно продвинулся в приготовлениях к отъезду, теперь, как это некогда было с Хвостиком, ему оставалось только обзавестись элегантными чемоданами, а претензии Мило значительно превышали тогдашние претензии Хвостика. Из своего гардероба Мило выбросил все, что не отвечало этим претензиям, а вещи, кстати сказать, были недурные. Они очень пригодились господину Венидопплеру, супругу консьержки в доме, где жил Хвостик; Венидопплер, правда, не был, так сказать, ее подчиненным, а сам происходил из «домоправительского» рода; он сам когда-то занимался домовыми делами, точно так же как его супруга Мицци. (Нет, слова horribile dictu[12] здесь были бы неуместны! Хвостик понял это еще на лестнице.) Мицци, урожденная Нехваталь, была отпрыском совсем другого рода — но что поделаешь, жизнь полна превратностей, и пакостям, которые она нам уготавливает, несть числа, — отец Мицци торговал кониной. Господин Венидопплер занимал очень хорошую должность в экспедиции большой ежедневной газеты. Поначалу он был там кучером.
За три недели до окончательного отъезда из Вены Милонич поехал в Брегенц и там сразу же поднялся на борт «Роршаха», которым командовал его отец. Старик уже шел ему навстречу по палубе, в своей синей куртке, загорелый и широкоплечий. Он с радостью обнял сына. Мило дали каюту, и два дня он плыл вместе с отцом. Между собой они говорили только по-хорватски.
— Милый мой сын, — сказал капитан, — если бы твоя мать была жива, я бы, наверное, сюда не приехал. Но моряк, собственно, повсюду дома. Люди здесь не такие, как у нас там, на юге. Здесь каждый словно заправленная койка. Пьют они, только когда соберутся человек двадцать-тридцать. Одному это и в голову не приходит. И песни у них длинные-предлинные, как история о Вуке Бранковиче, одному, пожалуй, и не упомнить. Для моей Драги они бы ровно ничего не значили. На следующий год я наконец возьму отпуск и поеду на родину. Сяду внизу перед домом на скале и буду удить рыбу. Парусную лодку я уже теперь велел проконопатить, сосед, маленький итальянец, это сделал. Все в порядке, написал он. А теперь поди в салон и выпей чего-нибудь спиртного. Мы скоро отвалим.
С этими словами он поднялся на мостик. Судно постепенно заполнилось пассажирами. В салоне уже начали подавать завтрак. Мило вышел из салона, несколько жеманная элегантность которого — занавесочки с кистями на окнах — его раздражала. Он прошел снаружи вдоль иллюминаторов по надраенной палубе к бушприту; переднее его острие с якорной лебедкой было для безопасности пассажиров огорожено белой лакированной цепью. Слева матрос втаскивал на борт причальный трос; дойдя до этого места, Мило ощутил легкую вибрацию уже работающих машин. В тот же миг пароход дал третий гудок и медленно заскользил мимо отдельных сооружений на берегу и на воде. Мачты парусников, стоявших на якоре, остались позади. На капитанском мостике, часть которого, обернувшись, теперь видел Мило, на мгновение показался отец в своей белой фуражке. Матери здесь, возможно, понравилось бы. Удивительное разнообразие: город там, позади, горы, корабли и гребные лодки, а не только прибой внизу, перед домиком на скале. Мило казалось, что он видит мать. Она ростом была едва ли не выше отца, держалась очень прямо, ходила неторопливо; черные ее косы всегда были уложены в высокую башню; а таких огромных темных глаз, как у матери, Мило больше никогда в жизни не видывал. Когда он мальчиком приезжал домой на каникулы и вдруг возвращался отец из многомесячного плавания в Константинополь, в Египет или даже в Индию, маленький дом, казалось, вырастал, превращался в парадный зал, в глазах матери светилась глубокая, темная, можно сказать, дикая радость.
Обедал он вместе с отцом в капитанской каюте. Старик оказал честь гостю, распахнул перед ним дверь и заставил его пройти вперед. Мило все еще говорил отцу «вы».
— Ты далеко пошел, сынок, — сказал капитан, — хоть ты и очень молод. Теперь ты займешь важный пост. На чужбине мы не должны быть чужаками. Это только слабость. В Сиднее по земле ступают не иначе, чем в Дубровнике.
Мило видел в иллюминаторе бесконечную водную гладь. Сказанное отцом пришлось ему по душе. Ему вспомнилось недавнее курьезное изречение Хвостика о гольфе: втихомолку тот называл его «луговой бильярд». Так, видимо, они воспринимали окружающее. Хвостик, пожалуй, глубже и правильнее во всем этом разбирался. Сам он, Мило, всегда стремился усвоить манеры и навыки людей, которые олицетворяли для него большой или дальний свет, начиная с несколько небрежно завязанного галстука до манеры лежать в шезлонге или подходить за своим ключом к конторке портье — все это Мило научился подмечать и оценивать именно потому, что такая оценка была важна для его дела. Представить себе, что и у Пепи могут быть интересы такого рода, было не возможно; тем не менее Пепи сумел овладеть всем, что лежало в этой плоскости. Только сейчас, когда он сидел за обедом в каюте отца, Мило пришло на ум, что к Хвостику его неизменно влекло своего рода превосходство последнего.
Отец и сын говорили об одновременном отпуске через год или два и о том, что они могли бы провести его вместе в домике над скалами. И тут Мило вдруг понял, что домик хоть и был у него всегда, но никогда он толком его не видел. Лето проходило одно за другим, покуда он не закончил гимназию в Загребе. Какое обилие времени, растянутое названиями месяцев! Так было оно обширно, что, казалось, повсюду у него имелись уголки и закоулки, и сколько в нем было всяких подробностей и величавого спокойствия, в более поздние годы уже не встречавшихся Мило. В жаркую погоду на море у самого горизонта появлялась мелкая зыбь. А на пляже все было исполнено жгучего интереса. В одном только месте, слева от дома, виднелся песок, остальное скалы. Между ними шныряли крабы. Песчаная полоса насчитывала метров шесть или восемь. Мальчики их соседа итальянца чуть ли не всякий день делали новые открытия и посвящали в них Мило, когда он приезжал на каникулы. Они частенько проходили по много километров над скалистым обрывом. Сейчас мать вновь стояла над водой, высокая и прямая. Загудел корабельный колокол. Они приближались к пирсу в Линдау. Отец оставил чашку с кофе, взял свою фуражку и пошел на мостик.
* * *Венидопплерша, вероятно, не решилась бы уничтожить тумбочку, подаренную ей Хвостиком, если б накануне не прочитала в разделе «местных новостей» в газете, которую она всегда выписывала, следующей заметки: «Известный насильник и рецидивист Вацлав Окрогельник был убит предводителем враждебной банды в харчевне на Хернанзельгюртель».
Этот Вацлав промелькнул в жизни Мицци Нехваталь в то самое время, когда он осчастливил горничную госпожи Эптингер, или, во всяком случае, ее комнату, использовал в качестве склада награбленного добра. Через неделю-другую Мицци едва не стала конкуренткой этой девицы. Вацлав уверял, что та ровно ничего для него не значит, но он ее использует для хранения… как бы это назвать? Ну, допустим, результатов его деятельности. Вацлав всегда был силен пускать пыль в глаза. У нее, признавался он, хранится кое-что, о чем эта дуреха даже не подозревает; и самое верное укрытие — ее ночной столик. Там у него золото, много золота. Мицци, разумеется, ему не верила. Вскоре после нескольких случайных прогулок с ним — которые к более интимным отношениям не привели — он стал ей неприятен. В сосисочной Пратера вокруг него толпились какие-то лихие парни, так же как в тире, куда он заходил с Мицци и подряд выигрывал все призы, или когда они сидели за столиком в «пивном садике». В конце концов их свидания прекратились; она стала его избегать, правда со страхом. Но Окрогельник уже больше ею не интересовался.
Вскоре после того, как она стала консьержкой в этом доме, там водворилась чета Бахлеров (элегантный доктор Бахлер с первых дней был очень щедр к семейству Венидопплер, точь-в-точь как теперь Хвостик). Консьержке известно все, иной раз, правда, не так уж точно, а эта еще вдобавок была неофиткой. Она, конечно, знала, откуда приехала молодая дама, но поначалу понятия не имела, какая тумбочка та самая (впрочем, все это, вероятно, была выдумка или Окрогельник успел забрать оттуда деньги до последнего гроша; одно было ей известно: что его внезапно опять арестовали, по счастью когда она уже перестала с ним встречаться). Покуда сгружали мебель, Венидопплерша стояла у ворот и помогала советом, а то и делом вносить эту мебель наверх. Да и какая консьержка не заинтересовалась бы обстановкой новых жильцов? Наша же вглядывалась прежде всего в тумбочки. Две новешенькие и очень элегантные входили в спальный гарнитур, третья, хотя тоже с несколько углубленной мраморной доской, была уже старой и вид имела довольно обшарпанный; эта, пожалуй, и была та самая, возможно, что старуха Эптингер оставила тумбочку дочери — такую мебель, как правило, ставят в комнату для прислуги, ее и сейчас внесли туда, причем Венидопплерша помогала грузчикам. Втаскивая наверх эту тяжелую штуку, они даже не сняли верхней доски, нести-то приходилось всего один марш.
