Пётр Краснов - Звезда моя, вечерница
— Что есть, — только и могла сказать она.
— Вы должны были немедленно найти меня, вы понимаете — немедленно! Везде!.. Эт-то чёрт знает что вообще!
— Вы с прорабом уехали, чуть не застала…
— С каким ещё… прорабом? — сбился было Кваснев, уставясь на неё налитыми злой красниной, неукротимыми глазами, а лицо и вовсе сизо-багровым, потным стало — несмотря на вентилятор, ветром веющий из угла, где не так ещё давно переходящие знамёна стояли. — Нас режут, вы понимаете?! Ре-жут!..
И она поняла, конечно. По неуловимым каким-то приметам, безотчётно ещё, не зря ж эти два с половиной года прошли, и каким, в каких только ситуациях и сценах уже не видела его, шефа, всякую интонацию знает и помнит — не захочешь порой, да запомнишь… Играет же. И успокоилась — как вчера с Иваном, да, хотя несходней не найдёшь людей, — и почти весело подумала: не тебе женщин обманывать, хомяк, это ты свою калошу старую дури… хотя она — то уж тебя, наверное, больше чем наизусть знает, скучного.
— Я знал кое-что, да! Знал, что с качеством там не совсем… по дешёвке же, прибыль хотел ухватить для завода, в руки же лезет! Ну, оздоровили б там зерно малость, подмол подпустили… но чтоб так?!
— А я искала вас, Николай Иваныч… спрашивала! Сверхважно, говорю. А она хамит — вместо ответа. Секретарь ваша.
— Как — хамит? Кто велел?!
— Не знаю… не первый раз уже, не мне одной. И регистрировать отказалась докладную… И ей, и вам прямо говорю: нельзя так, люди же, работа… Я к ней что, по личному делу?! Да хоть бы и по личному…
— Н-ну, я разберусь! — с угрозой хрипнул он, прочистил горло, и эта угроза нарочитая как-то совсем уж не вышла у него. Знали же, видели все, как понравилась недоступность ему своя кабинетная, новая… свои дела завёл, так и говорили, усмехались. Те говорили, какие десятка полтора лет с ним проработали и привыкли без стука входить, в мучных капюшонах своих, монтажных подшлемниках… — А сейчас — в министерство звоню… совсем уж они там! Вот так и платимся за правителей наших, за безголовых… Они там политику крутят, высокую, а мы отдувайся!.. Главного ко мне немедля — бухгалтера, экономиста тоже! — приказал он ей. — А сами к себе идите, вызову… Чёрт-те что!
— А докладные мои, Николай Иваныч… Пусть регистрирует она. Это документ же!
— Да подожди ты с формальщиной своей!..
Слава богу, антракт. И ни в какую Москву ты звонить не будешь, всё созвонено давно. И как глупо, убого всё… неужто они и живут так? И на что, как Иван говорил, надеются? Вышла, наткнулась на взгляд секретарши — безличный, никакой… всё у той в порядке с нервами, не отнимешь. Вот и ей надо в сторону их, нервы, ведь сейчас вызовет — обрабатывать… Самое главное, может, начнётся, и все свои доводы надо в кучу собрать, обдумать, и на провокации всякие, на уловки не поддаться бы. Это не ей — им надо выпутываться, вот пусть и…
Девы уже развёрнутый анализ заканчивали, подсчитывали, лишь в двух из девяти вагонов более-менее сносное зерно было; и только собрала, переписала окончательную цифирь — звонок…
В кабинете все трое были — «особой тройкой эпохи реформ» уже прозванные кем-то, механиком крупцеха, кажется, ещё недавно ни одной демтусовки или митинга не пропускал, а теперь материт всех подряд. Отвалился в кресле Кваснев, сумрачный, тяжёлый, постукивал по столу щёгольской и, наверное, дорогой авторучкой. Как всегда хмуроват был и безучастен бухгалтер-молчун; зато экономистка, готовая на всё Антонина, тревожно поглядывала на обоих, дёргалась иногда и начинала близоруко перебирать, перекладывать бумаги в раскрытой папке — молодилась всё ещё, очков на людях не надевала. Сухолядая, нервическая, с карандашиком всегда наготове в плотно сжатом костяном кулачке, лишнего при ней лучше не говорить…
Она прошла под их взглядами, положила перед директором листок с данными и не к столу присела, а в сторонку, у стены, за спиной у экономиста. И та завертелась сразу же, стул отодвигать стала, чтоб видеть всё близорукими своими, но цепкими гляделками… ну, что ты вертишься, хотелось всегда сказать, что тебе недостает? Муж есть, двое детей, машина с дачей, любовник — дуралей молодой из того ж крупцеха, зарплата из особой теперь, закрытой ведомости — ну, что ещё? Ведь фантазии не хватит, у рекламы же начнёшь занимать…
— Хреновы дела… — сказал наконец Кваснев, ни к кому не обращаясь; но, конечно же, для неё сказал. На листок с данными он даже не глянул. — Хреновы, говорю. Отказывается Москва помочь. Более того, советует не возникать… обстановка не та. Даже приказывает.
— А я всё же настаиваю на рекламации. На арбитраже, — твёрдо, чтоб уж сразу застолбить, сказала она. С фантазией у шефа тоже негусто было: «даже приказывает…» И заготовленное добавила, под наив: — Нас подставили… так ведь? Так?.. Ну, а при чём тут мы? Пусть отвечают.
— Вот-вот… Мы посредникам рекламацию выставим, те — туркам… На полгода эта бодяга, до морковкина, а у меня контракты на поставку муки, под зерно это… — Кваснев наливался ярью, сизости набирал в лице. — А станция вагонами нашими забита, простои скоро пойдут… нас съедят!
— Ну, арбитраж — сам по себе, а с зерном работать… Неустойку с них взять, выбить… большая будет.
— Когда это бывало? — вскинулась, заёрзала Антонина, взмахнула кулачком. — Из них выбьешь!..
А что они от неё-то, собственно, хотят? Чего ждут, глядят? Сами из авантюры гнилой своей выкручивайтесь, умельцы. И отстранённо, холодно пожала плечами:
— Захотеть — никуда не денутся…
— Самим, — разомкнул наконец тяжёлые губы главбух. — Самим утрясать всё надо. Неустойку в мельницу не пустишь. Количеством маневрировать, качеством…
— Вот именно! И другого пути нам, понимаешь, не оставили. — Кваснев, как будто решенье найдя, хлопнул короткопалой лапой по листку её. — Да, утрясать! Через два дня в мельницы запустим зерно… и с качеством — да! — утрясать надо. Корректировать. — И в упор её спросил, глядя требовательно и вместе насторожённо: — Вы-то готовы к этому?..
Понятно давно, кого им надо: своего человека на качестве, мухлевать готового по приказу. Временно своего — потому что при первом же случае, крупном провале махинации сдаст его «особая тройка», на минуту не задумается. Крайним сделает. А мы наивняшки, мы ничего не понимаем.
— Так анализ, Николай Иваныч, он и есть анализ… — И пересилила себя, улыбнуться заставила. — Его ж не подделаешь. Он на двух концах, у нас и у потребителя тоже…
— Это мы и без вас знаем, — уже не насторожённо, нет — злобно смотрит он на неё, уловкой её разозлён… вот тебе и добродушье, глупышка, и отходчивость. — Разберёмся как-нибудь с потребителями. У нас с поставщиком проблема!
— Так, а если… — вдруг озарило будто бы Антонину; всем бюстом, гордостью единственной и чрез всякую меру подтянутой вверх, к ней крутнулась, обрадовала: — Если оприходовать по… сертификату прямо?! По сопроводительным показателям? А что?! — и на других оглянулась: — Риску не сказать, чтобы…
Вот он, пункт назначения, напряглась она. Приехали. Козла отпущенья им срочно… козу. На всякий такой маленький пожарный случай, на инспекцию залётную. Тоже мне, нашли идею… И не им отвечай, не им, те умные и добрые дяди молчат, — а ей, доброхотке:
— Нас один раз подставили — так? — а теперь мы сами ещё должны подставиться?.. Вы что, Антонина Васильевна?! Это ж вы ничем не рискуете, вы. А мы с Николаем Иванычем — всем. Мы не волшебники: из сырья для ликёрки делать конфетку… Вы ведь не дадите никаких гарантий — и правильно сделаете. И вы не дадите, и мы не примем. — И решила до конца сказать, момент удобный: — Я уж точно.
— Ну-ну, не преувеличивайте… — Это опять главбух, рокочет успокаивающе, но в глаза не глядит, хотя обычно-то скорее злоупотребляет этим — тяжелый у него взгляд, люди как-то теряются, а это ему по нраву. — И насчёт гарантий можно поговорить, подумать… о возмещении, так сказать. Варианты же есть.
А роли, как роли распределили, сволочи, — прессовать начнут? И страх, и злость теснят друг друга в груди, поочередно… а зачем — бояться? Это они думают, что зажали её в угол, — ну и пусть думают пока. Без Лёши — вот когда тяжело было б… А она свободна теперь, ей повезло, в случае чего — заявленье на стол, и оставайтесь вы тут в кабинете своём, крысятнике этом… Как никогда, старожилы говорят, крыс на заводе развелось, девы её, да и сама она, уже побаиваются на склады ходить, в нижние галереи элеватора особенно, слесарей просят для сопровожденья… время такое, что ли?
— Нет, какие гарантии… — говорит она и опять пытается улыбнуться им, всем, не раз помогала ей улыбка среди людей… ну, теперь-то навряд ли. — Их для меня и… быть не может, сами ж понимаете. — И шутит, вроде как извинительно: — Свобода дороже!..
И шеф поднимает глаза наконец, смотрит тяжело и безразлично теперь:
