Александра Стрельникова - ТАСС не уполномочен заявить…
Бывший поручик Аристарх Вацлавич Рачинский вышел из лагеря очень ослабленным, почти инвалидом. Воевать он не мог. Зато подрос польский шляхтич Ян, которому к началу войны исполнился 21 год… Лишь в послевоенное десятилетие, когда тысячи поляков из СССР возвращались на родину, уехали из Сибири и родители Яна. Навсегда.
А тогда, летом 45-го, Гражина и Аристарх Рачинские ждали возвращения своего единственного сына в Красноярск. Они знали, что он жив и здоров.
Возвращался на Родину боец Красной Армии (и одновременно потомок старинного дворянского польского рода) Ян Рачинский, сопровождая своего фронтового друга Владимира Ярового, который был на костылях с загипсованной ногой.
Владимир был жителем подмосковных Мытищ. Доставив раненного товарища домой, Ян должен был продолжить свой путь из Москвы в Красноярск, где его очень ждали родители. Но, ведь, никто не знает, за каким поворотом его поджидает судьба. Не знал этого голубоглазый и симпатичный 25-летний поляк.
А судьба явилась к нему нежданно-негаданно в образе пятнадцатилетней сестрицы Владимира — Клавдии, которая в памяти брата, уходившего на фронт, запечатлелась десятилетней пацанкой. А тут… Володька ее и не узнал, когда выбежала на крыльцо почти незнакомая фигуристая девушка, обняла, поцеловала.
«А сестрица-то моя — невеста уже!» — изумился Владимир.
Клавдия же, как глянула на братова друга, молодого бойца: грудь в медалях, глаза голубые, кудри русые, нос — чуть курносый. Акцент — чудной, но приятный, и имя диковинное — Ян. Глянула — краской залилась. И умопомрачилась. Сразу. С первого взгляда. Бывает.
А дом родительский — только одно название, что дом. Развалюха, к которой мужская рука столько лет не прикасалась. Сад, правда, большой, хороший, и яблоки уродились в то лето.
Время — голодное. Отца семейства все ждали еще, надеялись, хоть была бумага, что после битвы на Орловско-Курской дуге, он пропал без вести.
Кругом — разруха. Брат — хромой, неизвестно, когда нога заживет. А Клавка, только что окончившая семилетку, влюбилась. Да она, конечно, свои бы чувства скрывала, но, как поняла, что Ян скоро домой, в Сибирь свою, уедет, умопомрачилась еще больше.
Однажды, когда мать ушла на ночное дежурство в госпиталь, где она работала санитаркой, а брат в доме дремал, прокралась она тихонько в сад. Здесь Ян, чтобы никого не стеснять в небольшой избе, спал на свежем воздухе под яблоней. И сейчас боец крепко уснул на старой железной кровати под многолетним фруктовым деревом.
Подкралась юная Клавдия в ночной рубашечке к молодому бойцу — и юркнула в постель.
А когда тот, проснувшись, открыл глаза, прошептала со всей отчаянностью девичьей пылкости: «Если уедешь от нас — утоплюсь»…
Поляк вздрогнул, сел на кровати, беря в свои руки трясущиеся Клавдины ручонки, и понимая, что его и самого сейчас начнет трясти от неожиданности момента. Тем более, что днем он ловил на себе ласковые, искрометные и, в то же время, смущенные взгляды девушки. И от этих взглядов у него мутилось в голове.
— Так нельзя, — сказал молодой мужчина и продолжатель рода польских шляхтичей. — Я — гость в вашем доме. И старше тебя на десять лет. А из-за этой войны — старше, будто бы, на все двадцать. А ты… Ты такая юная, свежая, чистая паненка… Так — нельзя. Так — нехорошо…
— Скажи: нравлюсь я тебе или нет? — тая от осторожно-нежных интонаций поляка, а, особенно, от «паненки», спросила Клавдия.
— Нравишься… Очень, — выдохнул боец.
— Ну, тогда оставайся у нас. Или забери меня с собой в твою далекую Сибирь…
И счастливая от того, что «нравится», девушка резко подскочила с кровати, и, краснея от нахлынувшей смелости, быстро приподняла до самого горла вверх свою рубашку.
— Смотри и знай: никто, кроме тебя никогда этого не видел…
Поляк глянул на юные прелести, в долю секунды промелькнувшие в лунном свете летнего сада — и задохнулся. А Клавдия убежала.
Молодой боец долго еще смотрел на звездное небо, курил самокрутки, вздыхал, понимая, что жизнь его делает неожиданно крутой поворот. И ему уже не уснуть.
Днем с Володькой мастерили деревянные подпорки к дому, месили глину для укрепления стены, которая вот-вот могла рухнуть. Еще в перспективе надо было латать крышу. Основным работником был, конечно, Ян.
Клавдия сварила на обед пустые кислые щи (без мяса) и картошку. Позвала обедать брата и гостя. Сама, пунцовая вся, глаза опустила и вышла из кухни, не сев обедать вместе, как обычно.
— Чего это с ней сегодня? — удивился брат.
Фронтовой друг вздохнул и поведал ночную историю, утаив некоторые подробности о девичьей красе в лунном сиянии.
— Так, значит, «утоплюсь»? — усмехнулся Володька. — Так это ж равнозначно, что она в любви тебе первая призналась! Вроде, была только пацанкой, подумать только… А ты-то сам к ней как?
— Я бы женился, — вздохнул Ян. Но, ведь, твоя сестра так молода… Нас не распишут.
— Была бы любовь… Свадьбу сначала сыграем. А распишут через год. И когда вы приглядеться друг к другу успели? Я и не заметил.
— А когда тебе замечать было, когда ты всё к соседке бегаешь, — улыбнулся Ян.
— И то правда. У меня там дела посерьезней ваших приглядок-переглядок будут. Дела конкретные… Жениться надо, пока Катькины родители мне не накостыляли моими же костылями.
Владимир немного помолчал, подумал.
— Так. Значит, сразу две свадьбы играем через месяц. А чего канителиться? — и недавний фронтовик почесал за ухом. — Вот с хатой надо побыстрей заканчивать. Тебе с сестрой здесь жить, а я у Катьки буду, — заключил молодой мужчина, как о деле, уже окончательно решенном.
Вечером того же дня в дом наведались гости. Катька — рыжая, веснушчатая и бойкая, пришла вместе с родителями. Владимир поставил самовар. Пили чай с баранками и колотым сахаром. За столом сидели и Ян с Клавдией.
Владимир оповестил свою мать и Катькиных родителей, что через месяц — свадьба.
Мать жениха всплакнула, подумав о главе семьи, который не может порадоваться за взрослого сына.
Тут поднялся Ян и, смущаясь, попросил руки Клавдии, пообещав всегда любить и беречь свою будущую жену. Это стало для всех неожиданностью (кроме Владимира). Даже для пятнадцатилетней невесты.
Мать всплеснула руками. Но глянув на смутившуюся дочку, которая не убежала, а всё же усидела за столом, поняла, что за повседневными хлопотами проглядела, что дочка-то ее влюбилась. Вот те на… Да еще, какой видный жених за нее сватается. А она что? Она — не возражает. Сын — женится. Дочка — замуж выходит. Рановато, правда. А жизнь-то, какая сейчас? Мужиков война повыкосила. А мужская рука всегда в доме нужна.
— Ты гляди у меня, — пригрозила в тот же вечер мать дочери, когда гости разошлись. — Какой человек на тебя внимание обратил. Смотри у меня… Месяц до свадьбы надо подождать…
Да какой там месяц! Любовь, что эпидемия. Да и само лето так располагает к любви. Июльские душные ночи, ковш Большой Медведицы прямо над раскидистой яблоней белого налива, склонившей ветви над кроватью, где спал молодой поляк. Да спал ли? Ему, видавшему смерть в глаза, вздрагивающему во сне от разрывов несуществующих уже снарядов, так хотелось любви и счастья.
Поляк не спал. По ночам прислушивался. И ждал. Они продержались только неделю.
Душной звездной ночью девичья фигурка всё в той же простенькой ситцевой ночной сорочке замаячила у яблони белого налива.
— Пришла?
— Пришла, — только и смогла вымолвить ослепительно юная невеста.
И всё было в одном этом слове: и люблю, и ты мой первый и единственный… И на всю жизнь.
— Как же я тебя ждал…
Молодой поляк был не каменный и не железный. От волнения Ян порою нашептывал Клавдии польские слова, казавшиеся ей забавными и непонятными. И молчаливые звезды мерцали в темном небе, как немые стражи нарождающейся любви.
Когда после нескольких часов волна нахлынувших чувств немного поутихла, Янушка, как сразу стала называть его Клавдия, достал из-под кровати припасенную заранее плошку меда. Ее он выменял на местном рынке за шерстяной свитер, который должен был его согревать в далекой Сибири.
— Это мой подарок тебе, — сказал он, чайной ложкой зачерпывая свежий майский мед и поднося его к алым нежным губкам своей возлюбленной.
— Ой, как сладко и сразу пить хочется, — отозвалась Клавдия, утопающая в гамме чувств, доселе ей неведомых.
Ян протянул руку к ветке дерева и сорвал яблоко, светившееся в ночи белым сочным наливом…
Так и начался их медовый месяц. Со сладкого меда, который влюбленные заедали яблоками, срывая их прямо с дерева.
И помнила Клавдия об этом подарке всю жизнь. Потому что это было не просто вкусное и приятное лакомство в голодный год. Это был подарок вместо всех подарков, которые любимый мог бы ей подарить, если бы не случилась война. Это было и вместо духов, и вместо коробки шоколадных конфет или торта… Или вместо какого-нибудь затейливого веера или гребня для волос. Или еще какой-либо красивой женской безделушки, которой просто нельзя было достать. А, может быть, и даже — вместо совместных танцев, которых у них тоже не было… Любовь всегда права, любовь всегда чиста.
