Самюэль Беккет - Молллой

К мессе я уже опоздал. Чтобы убедиться в этом, не нужно было смотреть на часы, и без них я чувствовал, что месса началась без меня. Я никогда не пропускал мессы и пропустил её именно в это воскресенье! Когда она была так мне необходима, чтобы вдохнуть в меня новые силы. Я решил причаститься в частном порядке. Без завтрака я мог обойтись. Отец Амвросии добр и уступчив.

Я позвал Жака. Безрезультатно. Я сказал себе: Обнаружив, что я занят разговором, он пошёл к мессе один. Впоследствии выяснилось, что так оно и было. Но я добавил: И всё-таки перед уходом он должен был меня предупредить. Мне нравилось размышлять в форме монолога, и тогда мои губы явственно шевелились. Конечно же, он побоялся побеспокоить меня и получить выговор. Ибо иногда я заходил в своих выговорах слишком далеко, почему он меня немного и побаивался. Лично меня в детстве наказывали редко. Но и не баловали, просто не обращали внимания. В результате дурные привычки укоренились во мне так глубоко, что и самое строгое благочестие не в состоянии было отучить меня от них. Награждая сына затрещиной, за которой следовало объяснение причин, побудивших меня к ней, я надеялся избавить его от моих недостатков. Я продолжал: Хватит ли у него наглости сказать мне по возвращении, что он был на мессе, если в действительности он на ней не был, сбежав, допустим, к своим дружкам, за бойню? Я решил выведать всю правду об этом у отца Амвросия. Ибо моему сыну не следует думать, что ему удастся лгать мне безнаказанно. А если отец Амвросий не сможет просветить меня, придётся обратиться к церковному сторожу. Было бы невероятно, чтобы отсутствие моего сына на мессе ускользнуло от его бдительного ока. Ибо я точно знал, что у сторожа есть списки верующих и что, расположившись за купелью, он отмечает в них каждого в момент отпущения грехов. Впрочем, обо всём этом добрейший отец Амвросий ничего не знал, любой надзор был ему ненавистен. Он бы поручил сторожу какое-нибудь занятие, если бы только заподозрил его в подобной дерзости. Должно быть, исключительно ради собственного назидания сторож с таким усердием составлял эти ежевоскресные списки. Сказанное мной относится только к полуденной мессе, в других церковных службах я не принимал участия. Но мне говорили, что точно такому же надзору подвергаются и другие службы, как со стороны самого сторожа, так и со стороны одного из его сыновей, в тех случаях, когда служебные обязанности вынуждают сторожа отлучиться. Странный приход, где прихожане больше своего пастыря знают о делах, которые, казалось бы, должны интересовать его, а не их. Вот о чём я размышлял, ожидая возвращения сына и ухода Габера, шаги которого до меня ещё не доносились. И сегодня, в эту ночь, мне кажется странным, что подобные мысли могли занимать меня в такой ответственный момент, я имею в виду мысли о сыне, о недостатках моего воспитания, об отце Амвросии, о церковном стороже Жоли и его списках. Неужели после того, что я услышал, мне нечем было больше заняться? Объясняется это, безусловно, тем, что я ещё не отнёсся к порученному делу с должной серьёзностью. Меня это тем более поражает, что легкомысленность была мне, в общем, не свойственна. Или я инстинктивно мешал своему сознанию сосредоточиться на нём, чтобы выиграть ещё несколько лишних минут покоя? Но даже если, как явствовало из сообщения Габера, дело выглядит недостойным меня, настойчивость шефа, выбравшего именно меня, а не кого-то другого, а также то, что меня должен был сопровождать мой сын, могло дать мне почувствовать неординарность этого дела. И вместо того, чтобы без промедления обрушить на него всю изобретательность моего ума и всю полноту опыта, я сидел и неспешно размышлял о странностях своих ближних. И всё-таки яд уже начал действовать, тот яд, что мне дали. Я беспокойно шевелился в кресле, прикладывал ладони к лицу, забрасывал ногу за ногу и сбрасывал её и тому подобное. Уже менялись цвет и вес мира, и вскоре я вынужден был признать, что охвачен тревогой.

С досадой вспомнил я о только что поглощённом пиве. Допустят ли меня до тела Господня после стакана валленштейнского? А если об этом умолчать? Сын мой, вы ничего не вкушали сегодня? Он меня об этом и не спросит. Но Господь всё равно всё узнает, рано или поздно. И, возможно, простит меня. Но сохранит ли причастие свою действенность после пива, хотя бы и лёгкого? Во всяком случае, стоит попробовать. Чему учит нас по этому поводу Церковь? Не стою ли я на пороге святотатства? Я решил пососать по пути к дому священника мятных леденцов.

Я поднялся с кресла и направился на кухню. Там спросил, вернулся ли Жак. Я его не видела, — сказала Марта. Похоже, она была не в духе. А мужчину? — спросил я. Какого мужчину? — спросила она. Того самого, что заходил за пивом, — сказал я. Никто ни за чем не заходил, — сказала Марта. Кстати, — сказал я, сохраняя невозмутимость, — сегодня к обеду меня не ждите. Она спросила, не заболел ли я. Ибо от природы я большой любитель поесть. Особенно любил я воскресный обед, всегда очень обильный. На кухне аппетитно пахло. Я пообедаю сегодня несколько позже, вот и всё, — сказал я. Марта метнула в меня бешеный взгляд. Часа в четыре, — сказал я. И знал, что в этом ссохшемся дряхлом черепе сейчас неистовствует буря. К сожалению, уйти вы сегодня не сможете, — холодно произнёс я. Онемев от гнева, она набросилась на свои кастрюли и сковородки. Проследите, чтобы к моему приходу всё было как следует разогрето, — сказал я. И зная, что она способна отравить меня, добавил: Завтра вы свободны весь день, если вас это устроит.

Я оставил её и вышел на улицу. Итак, Габер ушёл без пива, хотя и очень его хотел. Валленштейнское — отличный сорт. Я поджидал Жака. Возвращаясь из церкви, он появится справа; слева, если выйдет из-за бойни. Прошёл сосед, атеист. Ну-ну, — сказал он, — сегодня без богослужения? Мои привычки были ему известны, мои воскресные привычки, я это имею в виду. Их знали все, но хозяин, вероятно, лучше других, несмотря на свою удалённость. Глядя на вас, можно подумать, что вы увидели привидение, — сказал сосед. Гораздо хуже, — сказал я, — вас. И вошёл в дом, чувствуя спиной его конечно же мерзкую ухмылку. Я уже представлял себе, как он бежит к своей сожительнице и сообщает ей: Слышала бы ты, как я отбрил беднягу! Смотался, и слова не сказал!

Вскоре вернулся Жак. Ни малейшего следа веселья. Он сказал, что ходил в церковь один. Я задал ему несколько вопросов, относящихся к мессе. Он ответил без запинки. Я сказал, чтобы он мыл руки и садился за стол. Я вернулся на кухню. Я только и делал, что ходил взад и вперёд. Можете разогревать, — сказал я. Марта была в слезах. Я заглянул в кастрюли. Тушёная баранина по-ирландски. Питательное и экономное блюдо, хотя и плохо усваивается. На весь мир прославило свою родину. Я сяду за стол в четыре, — сказал я. Мне не нужно было добавлять «ровно». Я любил пунктуальность, и её должны были любить все, кто находил убежище под моей крышей. Я поднялся к себе в комнату. И там, вытянувшись на кровати, при задвинутых шторах, предпринял первую попытку обдумать дело Моллоя.

Сначала я задумался о первоочередных нуждах, о необходимых приготовлениях. Суть дела я продолжал оставлять без внимания. Я чувствовал, как меня одолевает великое замешательство.

Следует ли ехать на мопеде? С этого вопроса я начал. Я обладал методичным мышлением и никогда не приступал к выполнению задания, не выбрав, после продолжительных раздумий, лучшее средство передвижения. Вопрос этот необходимо решать первым, в начале любого расследования, и я никогда не трогался с места, не решив его. Иногда я выбирал мопед, иногда поезд, иногда автомобиль, а иногда отправлялся пешком или на велосипеде, бесшумно, ночью. Ибо если ты окружён врагами, как я, выезжать на мопеде, даже ночью, нельзя, тебя непременно заметят, если, конечно, не ехать на нём как на обычном велосипеде, что, конечно, абсурдно. Но несмотря на укоренившуюся во мне привычку улаживать в первую очередь щекотливый вопрос с транспортом, он не получал разрешения до тех пор, пока все факторы, от которых он зависел, так или иначе не принимались во внимание. Ибо как можно выбрать способ передвижения, не узнав предварительно, куда отправляешься или хотя бы с какой целью. В данном случае я бился над транспортной проблемой, располагая лишь теми разрозненными сведениями, которые почерпнул из сообщения Габера. Я бы мог восстановить мельчайшие детали этого сообщения, если бы пожелал. Но я этого не сделал и не собирался делать, повторяя: Дело совершенно банальное. При сложившихся обстоятельствах решать транспортную проблему было бы безумием. Но именно этим я и занимался. Я уже терял голову.

Мне нравилось уезжать на мопеде, к этому способу передвижения я был неравнодушен. И не зная ничего о причинах, этому препятствующих, решил отправиться на мопеде. Таким образом, на самом пороге дела Моллоя был начертан фатальный принцип — удовольствие.