Эдмунд Вааль - Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие
Это слишком непростое место, чтобы отправлять туда нэцке, думаю я, двигаясь по кругу назад, к дворцу Эфрусси, уже ближе к сумеркам и в более спокойном настроении. Оно непростое потому, что я не понимаю, что означает все это обилие орнамента. Мои нэцке вырезаны только из какого-то одного материала: из самшита или из слоновой кости. Они твердые и не имеют пустот. Они совсем не «потемкинские», их не покрывает штукатурка или гипс. Они — забавные мелкие безделушки, и я не могу представить, как они выживут в этом застенчиво-высокопарном городе.
Впрочем, и их никак нельзя упрекнуть в том, что они служат какой-то практической цели. Выходит, и в них можно усмотреть нечто вроде украшения — по-своему чарующего украшения. И я удивляюсь, насколько все-таки уместным оказывается свадебный подарок Шарля, доставленный в Вену.
«Ционштрассе»
Венскому «дворцу» к моменту прибытия нэцке было уже почти тридцать лет. Он строился приблизительно в то же время, что и особняк Эфрусси на рю де Монсо. Это очень театральное здание, рассчитанное на восторженные взгляды зрителей: именно таким его и задумывал заказчик — отец Виктора, мой прапрадед Игнац.
(В моем рассказе встречаются три разных Игнаца Эфрусси, принадлежащих к трем разным поколениям. Младший — мой двоюродный дедушка Игги. Я уже рассказывал о его токийской квартире. Второй Игнац — брат Шарля, парижский бретер и донжуан. А здесь, в Вене, мы встречаемся с бароном Игнацем фон Эфрусси, кавалером Железного креста III класса, пожалованным дворянством за заслуги перед императором, императорским советником, кавалером ордена Святого Олафа, почетным консулом короля Швеции и Норвегии.)
Игнац был венским банкиром со вторым по величине состоянием и владел еще одним огромным зданием на Рингштрассе, а также несколькими банковскими зданиями (и это только в Вене). Я нахожу бухгалтерский документ, где записано, что в 1899 году у него имелись в городе активы стоимостью 3 308 319 флоринов, что приблизительно соответствует двумстам миллионам нынешних долларов (70 % этого богатства составляли ценные бумаги, 23 % — недвижимость, 5 % — произведения искусства и ювелирные изделия, 2 % — золото). Это очень много золота, думаю я, да еще у него такой великолепный, совершенно «руританский» перечень титулов! Разумеется, чтобы как-то соответствовать такому перечню, необходимо иметь фасад с целой толпой кариатид и обильной позолотой.
Игнац был грюндером, «учредителем» эпохи Gründerzeit — периода становления новой Австрии. Он приехал в Вену с родителями и старшим братом Леоном из Одессы. В 1862 году, когда Дунай затопил Вену (вода поднялась до самых ступеней собора Святого Стефана), именно семья Эфрусси одолжила правительству средства для строительства набережных и новых мостов.
У меня есть портрет Игнаца. На этом рисунке ему, должно быть, лет пятьдесят. На нем довольно красивый сюртук с широкими лацканами, свободно завязанный галстук с жемчужной булавкой. Бородатый Игнац с темными, зачесанными назад волосами смотрит прямо на меня оценивающим взглядом, а его губы скептически поджаты.
Есть у меня и портрет Эмилии, его жены. У нее серые глаза, на шее — сложенное несколькими кольцами жемчужное ожерелье, спускающееся на переливчато-черное шелковое платье. У нее тоже критическое выражение лица, и всякий раз, как я пробовал повесить этот портрет у себя дома, мне приходилось его снимать, потому что Эмилия взирала на нашу домашнюю жизнь очень уж недоверчиво. В семье у нее было прозвище «Крокодил». Хотя у нее была очаровательная улыбка, улыбалась она редко. А поскольку Игнац крутил романы с обеими ее сестрами, и в придачу содержал еще нескольких любовниц, то, пожалуй, мне повезло, что она вообще улыбается.
Мне почему-то кажется, что это сам Игнац выбрал архитектором Хансена: тот очень умело оперировал символами. А этому богатому еврейскому банкиру нужно было такое здание, которое наглядно подчеркивало бы взлет его семьи, ему нужен был такой дом, который ни в чем не уступал бы всем этим зданиям, выросшим на Рингштрассе.
Контракт они подписали 12 мая 1869 года, а разрешение на строительство городские власти выдали в конце августа. К тому времени, когда Теофил Хансен начал работать над дворцом Эфрусси, он уже удостоился дворянского звания. Теперь он назывался Теофил фрайгерр (барон) фон Хансен, а его клиент, уже получивший рыцарский титул, — Игнац риттер фон Эфрусси. Игнац и Хансен в самом начале разошлись во мнениях относительно величины постройки: сохранившиеся чертежи свидетельствуют о бесконечных пересмотрах замысла, происходивших по мере того, как два этих волевых человека старались придумать, как лучше использовать это выигрышное место. Игнац требовал конюшню для четырех лошадей, а также каретный сарай «для двух или трех экипажей». Главным его требованием была лестница для него лично, которой не смогла бы пользоваться больше ни одна живая душа. Все это перечислено в великолепно иллюстрированной статье 1871 года, напечатанной в архитектурном журнале «Альгемайне бауцайтунг». Этот дворец должен был стать трибуной, обращенной к Вене: его балконы будут взирать на город сверху, а сам город будет проходить мимо его огромных дубовых дверей.
Я стою возле него. Это последняя минута, когда у меня еще остается выбор — развернуться, перейти дорогу, сесть в трамвай и оставить в покое этот династический дом с его историей. Я делаю вдох. Потом толкаю левую створку, прохожу сквозь огромные дубовые двойные ворота и оказываюсь в длинном темном коридоре под высоким кессонированным потолком. Я иду дальше — и оказываюсь в застекленном внутреннем дворе. Вокруг меня поднимаются пять этажей, размеченных пунктиром балконов. Передо мной на пьедестале большая, в человеческий рост, статуя, пожалуй, чересчур мускулистого Аполлона, вяло перебирающего струны.
Во дворе в кадках растут деревца и стоит конторка портье. Я начинаю сбивчиво рассказывать ему, кто я, и что это — дом моих предков, и что я очень хотел бы осмотреть его изнутри, если только это не создаст излишних проблем. Разумеется, не создаст. Из-за конторки выходит обаятельный человек и спрашивает, что именно мне хотелось бы увидеть.
Все, что я вижу, — это мрамор: он здесь повсюду. Это мало о чем говорит. Все мраморное: пол, ступени, стены лестницы, колонны на лестнице, потолок над лестницей, рельефные украшения на потолке над лестницей. Я поворачиваю влево и поднимаюсь по фамильной лестнице, по низким мраморным ступеням. Я поворачиваю вправо и оказываюсь в очередном вестибюле. Я гляжу вниз — и вижу инициалы патриарха, выложенные на мраморном полу: буквы «J» и «E» (Иоахим Эфрусси), увенчанные короной. У пышной лестницы стоят два торшера, выше меня. Ступеньки — низкие и как будто торопливые — поднимаются выше и выше. Огромные двойные двери, черные с золотом, обрамлены черным мрамором. Я толкаю дверь — и вхожу в мир Игнаца Эфрусси.
Для комнат, покрытых позолотой, эти помещения слишком уж темны. Стены разделены на панели, границы которых очерчены лентами позолоты. Камины — тяжеловесные мраморные штуковины. Полы выложены замысловатым паркетом. Все потолочное пространство делится на группы ромбов, овалов и треугольников, которые перемежаются с тяжелой золоченой лепниной, образующей замысловатые завитки неоклассицистской пены. Дополняют эту забористую мешанину венки и аканты. Все панели расписаны Кристианом Грипенкерлом — прославленным декоратором, автором потолков зала Оперы. Для каждой из комнат выбран какой-нибудь классический сюжет: в бильярдной мы видим ряд любовных побед Зевса — Леду, Антиопу, Данаю и Европу, причем каждую обнаженную девушку поддерживают амуры на фоне бархатных драпировок. В музыкальной комнате изображены аллегории муз. В гостиной толпа богинь рассыпает вокруг себя цветы. В другой гостиной, поменьше, там и сям порхают амуры. В столовой (более чем предсказуемо) нимфы, увитые виноградными гроздьями или обвешанные дичью, разливают вино. Над дверной перемычкой — уже непонятно почему — очередные амуры.
Я постепенно понимаю, что все в этом доме какое-то слишком отполированное. Среди этих блестящих мраморных поверхностей просто не за что ухватиться. Это отсутствие осязательных ощущений приводит меня в замешательство: я провожу руками по стенам, и они делаются слегка липкими. Мне казалось, я уже проверил свои впечатления от архитектуры «бель эпок», когда выворачивал себе шею в парижской Опере, чтобы рассмотреть потолок Бодри. Но здесь все это гораздо ближе и к тому же воспринимается как нечто личное. В этом засилье золота чувствуется агрессивное отсутствие ценности. Что пытался сказать Игнац? Может быть, хотел заткнуть рот критикам?
В бальном зале, выходящем тремя большими окнами на площадь с Вотивкирхе, Игнац неожиданно «проговаривается». Здесь, на потолке (то есть там, где в любом другом дворце на Рингштрассе можно было увидеть какие-нибудь сцены Элизиума), росписи иллюстрируют ряд эпизодов из ветхозаветной Книги Эсфири: вот на Эсфирь надевают венец царицы Персии, вот перед ней на коленях первосвященник в раввинских одеяниях, получая благословение, а за ней, на коленях же, служанки. А затем показана гибель сынов Амана, врага евреев, от рук вооруженных евреев.
