Салим Баши - Пёс Одиссея
Слившись с темным потоком внизу, белая «тойота» заглатывала километры извилистой дороги, вспучившейся между бетоном и песком. В салоне Колбаска-Фри, сидевший между двумя вооруженными членами бригады, курил сигарету.
— Ну-ка погаси, у меня астма, — сказал один.
— Так сдохни! — ответил Колбаска-Фри.
Потом, ностальгически и задумчиво:
— Цирта похожа на шлюху.
— Она похожа на нас, — сказал Сейф. — Неутомимая роженица, она каждый вечер производит на свет ублюдков.
Астматик, заходясь в кашле:
— Вы можете говорить как все люди или нет? И бычки свои погасить?
— Пасть заткни, — бросил Сейф.
Белый мини-вэн покидал Цирту и углублялся в сельскую местность; он разворачивался спиной к морю, его шепот затихал, теряясь на окраинах мира; за стеклами в свете автомобильных фар проплывала каменистая равнина. Изможденные тополя через неравные промежутки склонялись над колонной белых машин, пожиравших дорогу.
— Те, кто скоро умрут…
— Чепуха! — бросил Колбаска-Фри; к его губе прилипла сигарета. — Я не сегодня вечером сдохну.
— Да услышит тебя Господь, — прибавил хилый фараон.
— Вставь себе своего Господа знаешь куда, — встрял третий бандит.
— Подъезжаем.
— Ну, парни, подъезжаем!
Они схватились за автоматы. Слышен был лязг вставляемых магазинов. Машина замедлила ход. Первое оцепление военных вокруг территории. Зеленые грузовики спали, согнанные на обочину дороги. Привалившись спиной к машинам, люди в камуфляже смотрели на их «тойоту». Некоторые поднимали в приветствии руки.
Колбаска-Фри опустил стекло.
— Пошли вы…!
Он выбросил в воздух пальцы. Усмехаясь, закрутил стекло обратно.
— Грязная работа — это для нас. А пидоры знай себе покуривают, рассевшись в правительственных ложах.
Все закивали. «Тойота» затормозила неподалеку от выставленного жандармерией оцепления. Перед ними лежала деревня. Хижины плавали в свете прожекторов. Город из гофрированного железа казался мертвым. Между покосившимися домами перекрещивались широкие улицы, грязные, вонючие. Спрыгнувший на старую канистру кот потревожил убогий, в лохмотьях, покой этих мест.
Жители спали. Или рыли себе норы под Посреди главной улицы, разрезавшей поселение на два полукруга, змеилась ленточка черной воды. Нечистоты текли по нечистотам. Отбросы свидетельствовали о чьем-то присутствии, о чьей-то жизни. Если бы не они — и не подумаешь одеялами…
Жандарм, усталый от почти бессонной ночи, показал Сейфу на несколько стоявших отдельно хибар.
— Это там.
— Неудивительно, что здесь пускают корни, растут и зреют гроздья гнева.
— Одна большая свалка, куча клоповников — тут и говорить нечего.
— Стреляют?
— Да, в восточной части. Вон из того дома возле дерева. Как раз в зоне нашей досягаемости. Вертолет облетает ее каждые пять минут.
— А прожектора зачем?
— Иначе не разглядишь: темно, как у черта в заднице.
— За работу.
— Счастливо!
Сейф вернулся к своим коллегам. Они уже готовились к штурму.
— Я пойду впереди, — сказал Сейф.
— Договорились.
— О'кей.
— Открываем по ним огонь.
— Я тебя прикрою.
— Яйца свои прикрой!
Сейф ждал, пока метнут гранаты. Два-три взрыва, и газ пополз в зону будущего боя. Когда деревню накрыло густое облако, он в маске бросился вперед.
Он бежал на восток. Его тень мгновенно сжалась до точки.
— Пидор, — сказал один из его коллег. — Чтоб ему сдохнуть.
— Заткнись, или я тебя пристрелю, — сказал Колбаска-Фри.
Он зарядил пистолет и тоже помчался по каменистой дороге.
Сейф слышал скрип гравия под ногами. Каждый шаг, вырванный у земли, приближал его к цели. Хибара с железной крышей захватила все его мысли. Он видел — вот она, прижалась к эвкалипту, темная, с виду пустая. Стреляли оттуда. Так сказал жандарм.
Он чуть не запутался ногой в кусте боярышника. Не падать. Удержал равновесие и побежал быстрее. Скоро все это остановится, застопорится, как время, темное, несущееся по его сосудам. Он ощущал неизбежность этого — страшный механизм, крошечной шестеренкой которого он себе казался: танцующая на ниточке марионетка. Мчась все быстрее, он пытался понять, почему его новое, отравленное одиночество отдаляло его от товарищей, от девушки, от университета, от комиссариата. Неужели вся его жизнь сведется к регулярно совершаемым кощунствам? Пытал же он того паренька — без всяких угрызений совести, даже не задумываясь о том, что делает. Просто работа. Покончит ли он с ней когда-нибудь?
Он остановился перед хижиной. Сел на корточки и по-крабьи подполз к фасаду. Прижав голову к стене, вслушался. Целую вечность он просидел, навострив уши. Ни малейшего шума внутри. Он вошел.
Он уронил противогазовую маску. Слабый запах жженой резины коснулся его ноздрей. Огонь. Потушен. Он растоптал холмик сухой золы. Вокруг очага — четыре темные деревянные стенки, меж плохо прилегающих досок там и сям возникали светлые точки. В дальнем углу — зияющее отверстие, по росту ребенка. Кто-то сумел в него протиснуться. Он лег на живот и медленно полез в дыру, сначала голова, потом туловище. Застряв, перевернулся на спину, высвободил одну руку, потом другую и ладонями оттолкнулся от стены. Тело продвинулось вперед!
Шорох, тень, затем ослепивший его сильный свет. Стоящий человек направил фонарь ему в глаза. Сейф потянулся к оружию — напрасно. Человек поднял руку и выстрелил.
Первого мая, через неделю после того «несчастного случая», Рашид Хшиша, Рыба и я навестили его в больнице. Рашид Хшиша чувствовал свою вину перед Сейфом. Он считал — и вполне обоснованно, — что вытянул из него, да еще за его же собственные деньги, часть души. Чем дальше, тем с большим трудом Рашид Хшиша и Рыба терпели общество Сейфа — столько он нес в себе неутолимой ненависти, приобретенной в бригаде по борьбе с бандитизмом. Его даже прозвали Циртийским Палачом. К тому же Сейф с крайне недовольной физиономией выдавал им месячное содержание, разлетавшееся дымом от ядовитых сигарет. Раздув из какого-то пустяка несправедливую ссору, два бандита затем изгнали его из общества, проведя форменный судебный процесс по обвинению в явном отсутствии солидарности (отказ выдавать деньги на анашу) и тщательно скрываемой трусости (страх перед возможными последствиями слишком опасной дружбы). Когда Мураду и мне после слушаний сообщили о приговоре, нам оставалось только подчиниться. Между прочим — об этом я узнал в кафе, — Сейф считал, что мы были участниками судилища и приняли сторону его обвинителей, поэтому два месяца не подходил к нам.
После ранения Сейфа Рашид бросился в мучительные объятия наркотиков. Он заперся в одном из борделей Цирты, где не только обитали прелестные и услужливые молодые женщины, но и молено было слушать арабо-андалусийскую музыку, пить вино и курить травку Окна публичного дома выходили на устье реки; мы часто снимали там гнусную конуру с видом на пропасть; зрелище камня, катящегося с неба и тонущего в потоках света, как-то скрашивало убожество комнаты, бугристый матрас и тараканов, которые добросовестно обследовали вас, пока вы спали.
После двух тяжелейших похмелий, легкой алкогольной комы и передозировки зелья Рашид приказал доставить его к другу, в больницу. Мы скрепя сердце покорились и с чувством стыда остановили машину возле отделения восстановительной хирургии госпиталя Скалы.
Палата была убогая. Множество коек стояло вокруг койки Сейфа, который, лежа на спине, о чем-то размышлял — должно быть, о своем положении. Запах пота в сочетании со спертостью пропитывал стены, постельное белье, одежду лежачих. Вонь застоявшейся мочи волнами выползала из туалетов на хребте затхлого воздуха, который, десятилетиями не обновляясь, кружил по госпиталю-тюрьме. В Цирте рассказывали, что это странное здание возводилось на одном из утесов Скалы как укрепленный лагерь, как блиндаж в цитадели — на тот случай, если враги, невзирая на летящие в них пули и копья, все же вскарабкаются на стены и ворвутся в город. Какую роль сыграло это сооружение, когда Цирта пала? Стало оно последним оплотом защитников города? Об этом легенды молчали.
В палате уборщица в оранжевой косынке сновала по углам, залезала под кровати, подбирала сползшее на пол одеяло, наклонялась, чтобы вылить горшок. Словно старый кит, она волокла по линолеуму свои стоптанные шлепанцы, готовая наброситься на пожитки лежащего в коме. Время от времени кто-нибудь из больных стонал, другой поворачивался, надрывая ржавые пружины койки. Брошенные в ад — прикованные к постелям, с измученными лицами, на которых от усталости и нехватки света не росла щетина, — оглядывали друг друга.
С потолка на длинном сером проводе свисала электрическая лампочка без абажура. Дневной свет не достигал погребенных заживо тел, не прикасался к лицам, омраченным болью и заточением. Испитые лица. Простертые тела. На краю бездны.
