Александр Снегирёв - Тщеславие
Хватило недели, чтобы Димка поверил в то, что он писатель. И не просто писатель, а самый достойный из всех съехавшихся на конкурс. Раньше жил и в ус не дул, а тут... Он успел привыкнуть ссать в раковину, бегать по ночам на станцию за водкой, выпивать в прокуренной комнатушке, засыпать на полу... Не просто привык, а полюбил. А теперь его хотят всего этого лишить! Поиграли и выставили за дверь, да?! «Х#й вам! Я ещё повоюю, я буду упираться, цара[171]паться, кусаться, но меня не вытурить с этого бала! Я ещё почитаю вслух на стадионах, кубики моего пресса будут блестеть, а тысячи девчонок получат свои первые оргазмы именно от моих строк! Я ещё спрошу со сцены, какой рассказ они хотели бы услышать. Ещё уточню: «Что? Громче!», когда сорванные глотки будут реветь названия. Я ещё увижу тысячи губ, шепчущих мои строки в унисон со мной. Я ещё утру вспотевшее лицо майкой и брошу её в обезумевшую от счастья толпу. Красавицы ещё будут слизывать икру с моего тела. Президент ещё приедет ко мне, трясущемуся старику, на чашку чая. Известие о моей кончине облетит весь мир, в честь меня назовут улицы и города, на домах, которые я хоть раз освятил своим визитом, повесят мемориальные доски. Повсюду учредят фонды имени меня, а за право изваять мне памятник будут биться лучшие скульпторы! Я теперь молодой писатель, б##! Поняли, вы?!. Правда, придётся бороду отрастить: русский классик должен быть при бороде. Но это вопрос времени...»
Тут в животе у Димки что-то упало камнем и тревожно заурчало. Нарушение диеты рано или поздно должно было привести к кризису. Только не сейчас! Димку мигом прошиб пот. Он ускорил шаг.
Вскоре он уже внутренне бился в отчаянии. В центре города, среди праздных зевак, и вот-вот прорвёт. Синие кабинки туалетов, как назло, за[172]перты. Что делать?!. Чёртова зелёная газировка! Не надо было к ней прикасаться...
Напиток булькал и пузырился в кишках и подталкивал их содержимое к выходу. Так пьяный мужик пихается в автобусе, пролезая к дверям. Димка побежал, потом замедлился. Начал медитировать, как мама в детстве научила, когда у него случилась похожая ситуация. «Какать не хочу, какать не хочу, не хочу...» Лоб взмок. Вот уже двери метро... «Какать не хочу, какать не хочу...»
— Что, молодой человек? — спросила неизвестная тётка.
— Извините, я не вам... — Димка кинулся вниз по эскалатору. Со всех сторон неслись радиопредупреждения: «...сообщать о местах, где продают или употребляют наркотики... в метрополитене установлены приборы видеонаблюдения... сообщайте о подозрительных личностях»... «Что же поезда так долго нет?!.» Под агитационный аккомпанемент Димка вскочил в вагон. Вцепился вспотевшей ладонью в поручень. Отпустил. Прислонился к двери. Перенёс вес тела с одной ноги на другую. Сжимал-разжимал кулаки. Народу битком, час пик...
Остроносые белые сапоги обтягивают ступню с толстенькими пальчиками — провинциалка. Каракулевая шуба, меховая шапка, очки — пенсионерка. Короткая чёрная куртка, облегающая шапочка — гастарбайтер. Бордовое синте[173]тическое пальто и головной убор, похожий на раздутый берет с козырьком, — жена гастар-байтера. Вельветовые горчичные брюки, ухоженная седина — иностранец. Золотые кроссовки, солнечные очки, щетина — кавказский франт. Белая рубашка, галстук, дорогое короткое пальто — топ-менеджер, спустившийся в метро из-за пробок...
Радиоголос настиг и в вагоне: «Уступайте места инвалидам...» А как поступить, если инвалид одновременно является подозрительной личностью? Уступать ему место или сообщать куда следует? Или сначала уступить, а самому незаметно нажать кнопочку прибора для связи пассажир — машинист и сообщить...
На станции в дверь попыталась закатиться девушка-попрошайка без ног. Попасть в вагон ей не удалось, народу много. Безногая крепилась к дощатой тележке с четырьмя колесиками, в руках она держала специальные чушки, которыми отталкивалась от пола. Чушки очень похожи на пресс-папье, широко применявшиеся в старину, когда писали перьями и чернилами. Выглядела безногая подозрительно, у неё даже культей не было, она заканчивалась прямо на талии. Разве такое бывает? Подозрительно. Интересно, нужно уступать место такой?.. Она ведь всё равно не сможет вскарабкаться на сиденье... Димка вспомнил рассказ Гелера про прикроватные лесенки, по которым маленькие собачки могут взобраться [174]под одеяло к хозяевам. Надо бы безногой такой лесенкой обзавестись...
«Боже, ну и околесица! Как же мне отвлечься?! Как? Как? Как?» — отчаянно думал Димка, внутри его всё бурлило. Казалось, что чёртова газировка расширяется и вот-вот взорвётся. Он поднял глаза и увидел в просвете между чужими плечами, локтями и головами девушку с красивыми длинными волосами. «Господи, что же за момент ты выбрал?! Зачем теперь??!! Обещаю, я буду хорошо относиться к людям, буду любить людей! Если получу приз, то сразу отдам деньги кому-нибудь... Лисе. Пускай она себе грудь уменьшит, если так уж неймётся... Или Саше-поэту отдам, или... как в туалет хочется! Только бы дотерпеть, только бы дотерпеть... Наташке могу отдать, она коммуну лесбийских поэтесс организует... или сказочнику, он детям бездомным поможет... Господи, только не дай мне обосраться прямо здесь, среди людей, на глазах у этой красивой тёлки!!!»
Тут у него в животе забурчало так, что стоящие рядом услышали даже сквозь шум поезда. Как будто татары пошли на последний приступ Рязани. Таранят ворота бревном, того и гляди, пробьют.
Димка заметил в углу спящего бомжа. Скулы выпирают, губы вздулись, как от избытка силикона, веки набрякли. На обмороженных пальцах толстые жёлтые ногти. От бедолаги сильно воня[175]ло, и люди близко не подходили. Вокруг образовался своеобразный круг отчуждения. Как волшебная лампа отгоняет злобных пауков в сказках, так бомжовская вонь отогнала добропорядочных пассажиров. Димка бросился в этот свет, как в спасение.
Сел рядом. Некоторые покосились, типа, может, сообщить, как радиоголос велит. Приличный с виду парень уселся рядом с вонючим бомжарой. Подозрительно. «А мне по фиг, — твёрдо решил Димка. — Я только пукну разок... из-за бомжа никто не поймёт... а если не пукну, то взорвусь». Ну он и пукнул...
Когда потом Димка рассказывал нам с Поросёнком эту историю, мы ржали, как сумасшедшие. Поросёнок даже на пол сполз с дивана и попросил временно не рассказывать, так у него живот от смеха заболел. А рассказ свой Димка начал вполне по-писательски: «Жизнь полна иллюзий. Кажется, пукнешь маленько — и всё образуется, а выходит... в прямом смысле, по полной программе». Вместе с пуком из Димки вырвалась часть плохо переваренной пищи, приготовленной на кухне святого для русского писателя места. Эта субстанция оказалась прямо под ним. В трусах потеплело. Такой дух пошёл — бомжу и не снилось. Димка же неожиданно для себя почувствовал весёлость, свойственную тем, кто впутался в авантюру, и пути назад нет. Терять нечего, карты вскрыты, и, если посмотреть на ситуацию со сто[176]роны, то станет ужасно смешно. Он скроил невинное лицо с оттенком лиризма. Ему полегчало не только от того, что он избавился от части дерьма в себе, а вообще. Он как бы перестал корчить из себя кого-то, перестал играть чужую роль. Он был уже не молодым писателем, не финалистом известной литературной премии, не шантажистом, шпионящим за конкурентами и алчущим славы. Димка был самим собой, обыкновенным жалким и смешным человечком, соблазнившимся на даровую зелёную газировку и обосравшимся из-за этого в переполненном вагоне метро. «Вот умора, новую молитву сочинил против поноса, — посмеивался над собой Димка. — «Господи, не дай мне обосраться!» — передразнивал он сам себя. — Во как припёрло. Наобещал сколько... призом поделюсь, исправлюсь... Какой же я трус, ужасный трус...»
Оставшиеся четыре остановки он проехал с просветлённой улыбкой на лице. На Димку снизошло спокойствие. Народ отступал ещё дальше от Димки с бомжом. «Круг света» увеличивался. Димка сам поначалу морщился, а потом решил не корчить из себя принцессу и вдохнул полной грудью. Пускай воняет, зато свобода. Девушка с красивыми волосами куда-то подевалась. Бомж проснулся, глянул на Димку осовело и буркнул:
— Это от тебя... — бомж рыгнул, — от тебя воняет?
[177]
* * *
Ночью Димка лежал у себя за шкафом, слышал сопение спящего деда и смотрел на бегущую по потолку тень от статуи работницы с книгой в руках. Тень мелькала каждый раз, когда проезжала машина.
* * *
Димка спал безмятежным ангельским сном. На следующее утро взял материнскую пудру, замаскировал синяк под глазом и надел любимую рубашку. Юлька в начале их романа подарила. Если уж Димка что полюбит, то надолго. Так и с рубашкой. Он обожает её плотную, тянущуюся ткань, которая приятно обтягивает грудь и плечи. Любит её цвет маринованного имбиря.
Рассматривая рубашку теперь, Димка заметил, что ткань на плечах вытянулась, цвет утратил первоначальную насыщенность, а петельки для запонок обтрепались. Димка берёг эту рубашку, стирал всегда вручную и только несколько раз, когда требовали обстоятельства, положил в машинку, да и то в специальном предохраняющем мешочке.
