Борис Евсеев - Лавка нищих. Русские каприччио
Надо было что-то делать, как-то менять положение.
Меня опередила Кира.
– Ну дальше вы уж тут без меня. Я свою вину, – она выделила последнее слово, – искупила. Легонько, легко мне теперь... Кровь лишняя из меня ушла... – Она содрала влипшую ей в спину мою рубаху, уже не стесняясь голизны, подхватила с полу брошенную одежду, быстро натянула ее, сказала: «целуй сюда», показала пальчиком на правую щеку, но вместо нее, рассмеявшись, подставила все то же порванное острым ногтем заушье...
Это кровь, кровь с вином изменили мою жизнь! Я вдруг почувствовал зарождающийся во мне гадкий хаос, почувствовал такую же, как и всюду вокруг, – в поселке, на станции, в стране – тяжко-запойную тихо-кровавую нудьгу...
Кровь не до конца еще запеклась, я ткнулся в нее губами, Кира сказала: «ну, прощевай!», сбрызнула ранку на шее вином, фыркнула, уронила бутылку на пол и, подхватив свою коричневую кожаную сумочку, кинулась с веранды вон.
Вкус у крови был странный. Была она резкая, холодная, горьковато-кислая, как оставленная на ночь на подоконнике настойка из трав, отдавала торфяником, болотами.
Я поднял бутылку, поставил на стол. Вина в ней оставалось еще много, стакана на два. Бутылка при падении треснула, но вино сквозь трещину не сочилось. Чуть поколебавшись и стараясь не смотреть на вжавшуюся в кресло университетскую мою приятельницу, я бросился на улицу.
Увидев, как Кира, обмотав ремень сумки вокруг шеи, перелезает через забор старухиной дачи, я хотел крикнуть, чтобы она осталась, что все, что произошло – чепуха, что именно в ней, в Кире – обходительной, робкой и неловкой в любви – мне почудилось что-то давно забытое или может никогда не испробованное, почудилась не просто страсть мужчины к женщине, а нечто радостно-божественное, неплотское, наверное давно уже на земле не существующее... И никакая кровь здесь ничего не значит! И...
«И никакой кровь не ешьте, – вдруг вспомнил я. – Ибо душа всякого тела есть кровь его».
«Белиберда! Чушь! Кровь есть кровь, а душа есть душа! В конце концов пьем же мы кровь Христову, причащаясь!»– хотел завопить я, но вдруг в испуге смолк. Крик этот так и остался во мне, лопнул пузырем в горле. Чуть помедлив, вернулся я на веранду, глянул на мертво сидящую в кресле и цветом тела почти с этим креслом сливающуюся приятельницу, хотел дать ей вина, но потом передумал и как был, в брюках и без рубашки, заторопился по майскому холодку на станцию, за Кирой.
Я шел и не слышал собственных шагов. Хмель, еще недавно стучавший и мягко взрывавшийся в ушах, загустел, стал глухим и плотным, как вата. Я был уверен, что последний поезд на Москву уже ушел, и что Кира через несколько минут, виновато наклонив голову, взблескивая ресницами и до головокружения притягивая меня изящной своей полнотой, пойдет со станции мне навстречу.
Я ошибся.
Поезд, подтянув к станции свое до отчаяния разбитое, даже как показалось, расчлененное тело, остановился. Я побежал, понял, что не успеваю, резко остановился. Состав тронулся... Через несколько секунд я выпрыгнул на платформу – там было пусто.
Вернувшись на старухину дачу, я увидел все так же мертво сидящую в кресле приятельницу, подхватил со стола бутылку, лег на пол и, подложив под голову какое-то полено, стал пить легкое, ароматное, отдающее стафидами или еще чем-то сказочно-райским вино из горлышка. Через минуту, отодрав себя от бутылки, я глянул в окно, понял, что мимо старухиной дачи крадется, как рослый поселковый вор с двумя верткими молодыми петушками за пазухой, рассвет, что заснуть все одно не удастся и, напялив на себя чью-то драную робу, заспешил к реке, к болотам...
Майский день разгорается. Сухая гроза, долго сбиравшая в кулечках вздутого неба едкую черную пяль, вдруг сыплется, как сажа из вспоротого ножом мешка, куда-то за лес. Постояв у горбленного моста, где два года назад повстречалась мне полноватая, влитая в темно-каштановую стрижку, с ямочкой на одной из щек женщина, я возвращаюсь на снимаемую мной, теперь уже не каменную – денег на это нет, – а крохотную, с курятник, дачу.
Передо мной на столе хлипком, косеньком стоит треснувшая, накрепко впечатанная в грязно-серые доски бутылка. «Македонско вино», – написано на этикетке. В бутылку вставлен огарок свечи. Иногда по вечерам, когда стихает сорный весенний ветер, в желтоватых рысьих сумерках я зажигаю свечу, всматриваюсь в бутылочное зеркало и вспоминаю их обеих.
Вспоминаю потому, что обе они пропали. Умерли? Ушли? Нажрались какой-то дряни, насосались болотом и ржавчиной пахнущей крови, которая на земле никого держать не может? А мне оставили вместе себя, вместо теплого женского тела дымно-кислое, обморочное вино?..
Впрочем, про приятельницу мою университетскую я знаю точно, что она уехала переводчицей на юг, в Пенджаб, там осела, натурализовалась, но заболела тропической лихорадкой, и теперь совсем плоха.
За Кирой я несколько раз, вспоминая ее бессвязный лепет про компьютерных бабочек, про посредническую фирму, сверхурочную работу по ночам и въедливого лысачка-начальника, ездил на Тайнинку. Но следов никаких не нашел. Я думал, она отыщет меня сама, но ошибся и здесь.
Почему? Почему она не искала меня, не приезжала? И почему тогда, в ту же ночь я почувствовал мертвую, звериную тоску?
Впрочем, тоску эту я чувствую и сейчас. И женщины, вереницей проходящие передо мной по аллеям дачного поселка, вызывают во мне лишь угрюмое раздражение или едкий смех. Я смотрю на них, ищу среди них сам не знаю какую и вижу лишь вьющуюся над ними лживость, вздорную стрекозью сухость. А Кира... Другой мир принесла она с собой на краешках губ! В другой мир и ушла...
– Это бродит в тебе душа утонувшей здесь программистки, – весело скрежещет над ухом состоявшая когда-то в услужении у одной из царских балерин старуха-соседка.
Но я не верю ей. Это ведь все глупости про призраков! Кира живая была! Живая!
– Не осерчаете, ежели потревожу Вас?
– Пустое...
– Сегодня такой странный день...
– Я бы скорей сказал тяжелый...
Я сижу у хлипкого столика перед облитой затвердевшими ручейками парафина пустой бутылкой и вспоминаю, как взблескивал и искрился мост. Я вспоминаю, я чувствую на губах вкус невесть откуда взявшегося вина, и дневные, терзающие душу резким бесцветным пламенем видения плывут передо мной. И ползут на меня из воздуха огромные белые черви, которые заводятся, говорят, в винных бочках.
Наконец, утвердив перед мысленным своим взором полноватую, чуть старомодно одетую женщину, я закрываю глаза. Но потом открываю их вновь, чтобы до будущего лета все так же поглядывать на лес, скрежетать зубами, курить, пробовать все доступные мне по цене вина и тут же эту жалкую блевотину, ничуть не напоминающую дивный любовный напиток, выливать рядом с собой, в ноздреватую огородную землю...
Всё! Всё вокруг – бодяга! Компьютерные игры в болотах! Полеты бабочек и лун на запертых дачах! Нищая, раздробленная страна! Жизнь, которая дает нам сосать свою дурную кровь! И винный хаос вокруг: вино черное, вино зеленое, вино колдовское. Горькое винище времени. Пряное вино любви. Сладчайшее вино забытья... Вино, винище, яд.
Вино вместо крови? Вино вместо женщин? Тогда будь оно навеки проклято! Изничтожить его, избыть... Или наоборот, выпить до дна, чтобы понять наконец разницу между ним, вином и кровью?
Выпить! И тогда спадет с меня тяжкая любовная лихорадка, против которой я, наученный ненавидящей электричество старухой-соседкой, все время шепчу один и тот же заговор:
«На горе Фавор три архангела... Три юрода сидят. Три царевича... Держат на коленях три бочонка. В тех бочонках три дырочки проверчивают...»
КУРДУПЕЛЬ
Курдупель – горбатый карлик – любит обряжаться Дедом Морозом.
Зимой те, кто побогаче и посмешливей, – ставят его под домашние елки. Ну а летом – ему нравится в валенках, в красной шапке подойти к Лавре, постоять и покрасоваться на виду у всех. Он давным-давно приехал с Западной Украины. Оттуда и привез с собой это странное слово: «курдупель».
Слово-то привез, а в семинарию не поступил. Сперва – кривлялся, плакал, жаловался на церковных бюрократов, не захотевших понять: не в росте дело! Сидел на полу в магазинах, приставал без дела к покупателям...
Однако в городе странным образом прижился: сердобольных и сочувствующих – тьма тьмущая.
– Ты гля! Дед Мороз – летом! А сажай его к нам! Новый год в июне справим. Ну! Набрызгай ему шампанского в пробочку Гляди, побежал как! Маломерка, а шустрый!
Посадили в джип и забыли. Два часа рвали колесами округу, орали, пели.
Когда остановились промяться, он потихоньку вылез, карабкаясь, ломая ногти, устроился на крыше машины. Распластавшись, огляделся: видит его кто-нибудь или нет?
Джип тронулся, и вместе с возрастанием скорости движения – стала расти обида. От ее нестерпимости курдупель хотел даже вскочить, перегнуться, выкрикнуть водителю сквозь стекло что-то грозное.
