ЛЕВ КВИН - ЗВЕЗДЫ ЧУЖОЙ СТОРОНЫ
– Вы правы. – Подполковник поднялся. – Я понял: надо смыть копоть со стеклышка. Благодарю вас, господа, вы совершенно правы… – Он надел шинель, застегнул ее. – Да, господин доктор, еще одно. Я пришел к вам прямо с квартиры бедного лейтенанта Печи. Он снимал комнату недалеко от госпиталя. Я решил проверить – ведь о смертельном случае уже знает комендатура. Там у него все в порядке. Только под кроватью почему-то мыло.
– Мыло? – удивился Бела-бачи.
– Да, ящик с десятком кусков мыла, Я не понимаю, в чем дело. Почему мыло? У него на складе сколько угодно туалетного. А тут простое, бельевое мыло, большие куски. Опросил у хозяйки, она тоже ничего не знает. Я подумал, может быть, для вас.
– Нет, мы не просили.
У меня мелькнула странная мысль.
– Какого цвета мыло?
Подполковник посмотрел на меня недоуменно:
– Обычное мыло, коричневатое.
– Не желтое?
– Возможно, желтое, я не приглядывался. А что?
– Так, – сказал я.
– Правильно! – голос Комочина звучал, как всегда, ровно, но сам он чуть подался вперед. – Совершенно правильно!..
Они ушли вместе, Бела-бачи и подполковник. Мы с Комочиным остались на кухне дожидаться прихода Аги.
– А вдруг все-таки ловушка? – подумал я вслух.
– Два эскадрона? – Комочин, сидя на корточках, листал газеты, сложенные стопкой возле плиты.
– Ну, пусть два шпика.
– Не думаю.
– Почему?
– Слишком сложно. А ловушка не должна быть сложной. Наоборот, простой. Чтобы в нее легче поверить.
– То же самое говорил и Бела-бачи про наше с вами появление. Слишком сложно для обмана.
Комочин встал, подошел ко мне.
– Вы правильно решили, Саша. Если так уж случилось, то лучше стать их товарищами по борьбе, чем висеть у них балластом на шее. Тем более, у вас такой опыт.
– А вы? – спросил я.
– Найдется и для меня что-нибудь подходящее.
Бела-бачи не возвращался долго, очень долго.
Мы позавтракали – все тем же вчерашним рыжим салом. Капитан Комочин снова принялся за старые газеты. Я тоже начал листать их от нечего делать, одну, другую – и увлекся.
Газеты были не такие уж старые – самое большее, недельной давности. В них говорилось о событиях, о которых я, находясь в штабе армии, знал, что называется, из первых рук. Было очень интересно читать об этом же в освещении фашистских газет.
Вот, например, бои за Дебрецен, большой город на востоке Венгрии, который немецкое командование приказало удержать во что бы то ни стало – он решал судьбу всей Северной Трансильвании. Давно уже фашисты не сосредоточивали на сравнительно небольшом участке фронта столько войск и техники. Одних танков здесь скопилось, наверное, больше полутысячи.
Ничего не помогло! День и ночь работала гигантская мельница, перемалывая фашистские танки, орудия, мотопехоту.
И Дебрецен пал.
А вот как выглядела картина боев по сообщениям газет, которые я сейчас листал:
«Продолжаются успешные танковые бои южнее Дебрецена».
«Танковые бои за Дебрецен приносят нам новые успехи».
«Уличные бои в Дебрецене демонстрируют всему миру несокрушимую силу и храбрость гонведов».
«Русские танки остановлены и разгромлены севернее Дебрецена».
«В пятидесяти километрах севернее Дебрецена войска красных смяты и обращены в бегство».
Оплошные успехи! И только между строчками крикливых заголовков читатель извлекал истину: Дебрецен оставлен, фашистские войска отброшены далеко на север.
Первые страницы газет заполнены речами фашистских лидеров: речи на собраниях, речи на приемах, на митингах, по радио. И всюду одно и то же: «Мы должны победить, ибо не можем не победить, и поэтому победим… Не паникуйте, если услышите грохот пушек у ворот Будапешта. Мы, венгры, как стальная пружина. Сжимаемся, сжимаемся до предела, а когда дальше нельзя сжиматься – выстреливаем наверняка и побеждаем».
«Не паникуйте!»
А в газетах истерические статьи о том, как перевязывать раны, как откапывать засыпанных в подвалах во время налетов авиации.
«Не паникуйте!»
А в газетах обращение военного министра к населению с требованием сдавать теплую одежду для солдат. «Сдавайте все, оставив себе одну-две вещи, все равно, когда придут большевики, они заберут последнее».
«Не паникуйте!»… А газеты пестрят извещениями о «безвременной кончине» сыновей, отцов, братьев, внуков. Убитые горем матери, сестры, дочери, деды… Причина смерти не указывается – военное министерство в целях «укрепления духа нации» не разрешает публиковать сообщения о гибели на фронте. Но и так все ясно – откуда же столько смертей? И тут же, в центре этих траурных извещений нарисован изящный гроб, покрытый цветами. Рядом текст, лаконичный и выразительный: «Цветы для похорон в любом количестве в садоводстве «Хунгария».
А раздел объявлений! Это же сплошная паника, набранная мелким типографским шрифтом. «Продаю виллу с гаражом в аристократическом районе Буды»… «Срочно требуются деньги под залог доходного предприятия». «Продается дом». «Продается завод»… Все продают. И все покупают. Продают дома и заводы. Покупают автомашины, велосипеды, даже ручные коляски. Все, что на колесах, все, что движется.
И не только покупают. Вот любопытное объявление. «Украли автомашину «Мерседес СА 601», стоявшую перед зданием руководства нилашистской партии одиннадцатого района. Всех, кто что-либо знает о машине, просят сообщить за солидное вознаграждение по телефону…»
«Не паникуйте!» – и столбцы отчаянных объявлений: «Ищу пропавшего сына, трех лет…» под рубрикой: «Кто знает о них?»
«Не паникуйте!» – и заметка о смертной казни двух офицеров венгерской армии за участие в революционном движении, помещенная в самом конце газеты, в судебной хронике, между сообщениями о разбитой витрине магазина и пьяном шофере, наскочившем на пешехода.
Даже в разделе «Юмор» – и то сплошная паника:
« – Как дела дома, Пиштике?
– Откуда я знаю? Я не был дома уже целый час».
Или вот такая веселая картинка. Стоит собачка, недоумевающая, растерянная. Перед ней разбомбленный дом, груда развалин. Подпись: «Куда подевался мой постоянный угол?»
За исключением бодрой передовицы, в которой деловито, словно предсказывая погоду на завтра, обещают быстрый разгром врага, и радостных сообщений о нерадостных событиях на фронте, вся газета – сплошная паника. Не надо быть большим политиком, чтобы понять: долго такое состояние длиться не может. Это агония.
Словом, чтение газет здорово подняло мое настроение. Все неприятности последних дней, заслонявшие от меня внешние события, сразу отошли на задний план. Ну, хорошо, пусть у нас не все получилось, как надо, но ведь война-то, война-то в общем и целом идет к завершению! К победе!
И тут же я подумал, что если так, то теперь особенно глупо было бы попасть на деревянную перекладину.
Заныло сердце – так захотелось туда, за линию фронта, к своим.
Время уже было послеобеденное, когда, наконец, мы получили известие от Бела-бачи.
Пришел Шандор и с ним Аги, шумная и насмешливая, как вчера.
– На, русский, получай. – Она кинула через стол пакет, завернутый в газету и тщательно обвязанный бечевой. – Обноски твои.
Я развернул пакет. В самом деле, моя шинель и все прочее, даже пистолет, аккуратно уложенный в не очень чистую тряпочку.
– А как там Черный? Голый сидит?
– Они уже не там. По погребам на горе стали шарить жандармы.
– Ты переоденься, тезка, – сказал Шандор. – Пойдешь с ней. Здесь вам больше оставаться нельзя.
– Что-нибудь с Бела-бачи? – встревожился я.
– Нет, с ним в порядке. Просто мера предосторожности. Человека одного забрали, он эту квартиру знает.
Мне хотелось спросить, нашли ли тол, но я сдержался: Шандор мог ничего не знать про тол.
– Ладно, идти так идти.
Я взглянул на Аги и в шутку озабоченно потрогал свою щеку. Она поняла и рассмеялась:
– Нет, нет, русский. Патрули тебе уже не опасны. Шандор, отдай ему бумагу.
– Ах, да!
Он вытащил из кармана листок и, церемонно поклонившись, вручил мне:
– Получай, тезка!
Это была справка с печатью, подписанная начальником полевого госпиталя. В ней удостоверялось, что ефрейтор Орос Шандор, находящийся на излечении в госпитале по поводу тяжелой контузии, уволен в город сроком на трое суток. В справке указывался телефон, по которому следовало обращаться в случае задержания военными властями упомянутого Орос Шандора.
Фамилия меня насмешила. «Орос» – довольно распространенная венгерская фамилия – в переводе означает «русский».
Теперь Аги могла меня так называть во всеуслышание.
– А через два дня? – спросил я.
– Там видно будет, – ответил Шандор.
– Переоденься живо и пошли, – заторопила Аги. – В пять меня будет ждать клиентка.
– Клиентка?
Она как будто не слышала.
– Одежду Черного завернешь в газету. На, возьми веревку.
Когда я вернулся из соседней комнаты, она презрительно взглянула на бесформенную пачку, торчавшие во все стороны бумажные обрывки и, ни слова не говоря, взяла ее у меня из рук. Несколько секунд – и уродливая пачка приобрела аккуратный вид.
