Амин Маалуф - Скала Таниоса
Затем Ламиа настояла на том, чтобы отвести своего сына к шейху. Тот подхватил его на руки, как ребенка, прижал к груди, потом стал разглядывать. Казалось, он растроган встречей, но удержаться все-таки не смог, сказал:
— Тебе надо сбрить бороду, иабнэ, это дурная трава!
Таниос ожидал, что услышит подобные соображения, и дал себе слово не показывать, что они его раздражают. Ему легче вытерпеть замечания насчет своего поведения, лишь бы не нападки на школу пастора. Шейх же, по всей видимости, не имел намерения вспоминать об этом вопросе, вероятно, он говорил себе, что, как бы там ни было, лучше сохранить эту связь с англичанами. Впрочем, никто, похоже, и не собирался снова вытаскивать на свет божий столь скользкую тему. Даже буна Бутрос ограничился тем, что, отведя племянника в сторонку, заставил его поклясться, что он никогда не позволит ереси погубить его душу. Следующий после возвращения день был воскресным, и юноша присутствовал на мессе, так что всякий мог убедиться, что он по-прежнему творит крестное знамение пред образом Девы с Младенцем. Соплеменники успокоились: стало быть, в этом смысле он не дал себя «англизировать».
Выходя из церкви, Таниос заметил, что со стороны главной площади к нему приближается бродячий торговец, волоча за собой мула, сверх меры груженного безделушками.
— Этот нечестивец Надир всегда так подгадает, чтобы подоспеть к окончанию мессы, — заметила жена кюре. — Верно, тяжкие грехи обременяют его совесть, раз он уже не решается войти в дом Господень.
— Ты ошибаешься, хурийе, я-то всегда стараюсь успеть вовремя, да мой мул не желает. Как услышит издали колокола, так и упрется. Должно быть, это его совесть отягощена пороком.
— Или ему довелось быть свидетелем таких вещей, которые его ужаснули… Бедная скотина, если бы он мог поведать о том, что ему известно, ты уже был бы в тюрьме. Или в Чистилище.
— Да я уже и так в Чистилище. Или ты думаешь, здесь рай?
Это была обычная пикировка, верующие привыкли к ней так же, как к звону церковных колоколов, которые каждое воскресенье раскачивали могучие руки поселян. И когда погонщик мулов, бывало, колесил где-то вдали от Кфарийабды, все чувствовали, что мессе, от которой он обычно воротил нос, чего-то не хватает.
Он и сам использовал этот цветистый диалог совсем как колокольный звон, созывающий покупателей, и если порой хурийе забывала задеть его, он сам заговаривал с нею, поддразнивал, вынуждая отвечать ему, и лишь тогда верующие, смягчившись сердцем, с улыбкой на устах раскрывали свои кошельки.
Тем не менее кое-кто из прихожан, по случаю воскресенья празднично разряженных, спешил удалиться в сопровождении домочадцев, оскорбившись тем, что супруга кюре так вольно шутит с этим извращенным субъектом. Но у сестры Ламии была своя безмятежная философия: «В каждом селении нужен свой дурачок и свой богохульник!»
В тот день Надир, когда покупатели столпились вокруг него, сделал Таниосу знак, чтобы тот его подождал; и еще он похлопал мула по пузу, давая понять, что готовит ему подарок.
Молодой человек был заинтригован. Так или иначе, ему пришлось потерпеть, пока погонщик мулов продаст свой последний шарф цвета белены и последнюю щепотку табаку, и только после этого приблизиться. Тогда Надир извлек на свет божий великолепный сундучок из полированного дерева, по всей видимости, содержащий нечто ценное.
— Но здесь ты не должен раскрывать его. Ступай за мной!
Они пересекли сельскую площадь и направились к утесу, что высился над долиной. К той самой скале, что смахивает на величавое кресло. Я полагаю, что тогда у нее было какое-то название, но все его позабыли с тех пор, как она связана с памятью Таниоса.
Юноша карабкался вверх по склону вслед за Надиром, тащившим сундучок под мышкой. Он раскрыл его лишь тогда, когда они оба уселись, прислонясь спинами к утесу. Там была подзорная труба. Вытянутая, она достигала длины человеческой руки, а на конце имела утолщение, похожее на детский кулачок.
С этого «трона», наклоненного над каменным откосом, если обратиться на запад, туда, где гора спускается в темную зелень долины, можно увидеть море.
— Смотри, это знак. Можно подумать, что он там проходит только затем, чтобы твои глаза увидели!
Настроив подзорную трубу, Таниос сумел различить на водной глади трехмачтовый корабль с развернутыми парусами.
Совершенно несомненно, что намек на эту именно сцену содержится в следующих строках «Премудрости погонщика мулов»:
«Я сказал Таниосу, когда мы с ним взошли на скалу: „Если двери снова закроются перед тобой, ты должен понять, что твоя жизнь не кончена, это конец лишь первой из твоих жизней, а другой, следующей, уже не терпится начаться. Тогда взойди на корабль, город ждет тебя“.
Но Таниос больше не заговаривал о смерти, в его сердце сияла улыбка, а на губах — имя женщины».
Он шепнул: «Асма». Через мгновение он разозлился на себя за это. Так открыться перед Надиром, первейшим болтуном Предгорья и Побережья?
Таниос и Асма.
Судьбе было угодно, чтобы их полудетская любовь не долго оставалась сокрытой от мира; но не язык погонщика мулов был тому виной.
IIТаниос стремился сберечь свой секрет не только из обычной стыдливости. Мог ли он, только что примирившись с шейхом, с Гериосом, с селением, тут же признаться им, что любит дочь того, кого они объявили вором, кого сделали отверженным?
С того дня, когда сын Ламии два года тому назад повстречал на дороге Рукоза с его охраной и решился поздороваться с ним, в их отношениях бывали и времена горячей обоюдной симпатии, и периоды охлаждения. Когда Таниосу хотелось отстраниться от жизни селения и некоторым образом послать куда подальше обоих своих «отцов», он испытывал дружеские чувства к бывшему управителю; когда же, напротив, разгорелась распря с патриархом из-за английской школы, юноша оказался на стороне селения и шейха, тут уж речи отверженного стали нагонять на него уныние. Он решил больше не ходить к нему и за первые месяцы своего житья у пастора ни разу даже не подумал его навестить.
Но однажды в послеполуденный час, выйдя после занятий на дорогу, ведущую из Сахлейна в Дайрун, он заметил в отдалении Рукоза, как всегда, окруженного своей свитой. Сначала у молодого человека возникло искушение юркнуть на какую-нибудь тропинку под сенью деревьев. Но тут же передумал: «С какой стати я должен удирать, словно шакал, боящийся собственной тени?» — и продолжал свой путь, решив держаться учтиво, но сделать вид, будто куда-то спешит.
Бывший управитель между тем, заметив его, соскочил с лошади и побежал к нему навстречу с распростертыми объятиями:
— Таниос, иабнэ, я уж потерял надежду свидеться с тобой! Какое счастье, что случай посмеялся над нашими колебаниями и церемонностью…
Он чуть ли не силой потащил Таниоса к себе, показал ему свой дом, который он непрестанно достраивал и увеличивал, а также новый пресс для масла, две свои червоводни, плантации белой шелковицы, притом подробно объяснил, как лучше всего выбрать момент обрывания листьев, чтобы получить от червей шелк высшего качества… Юноша насилу сумел вырваться от него, прервав поток его красноречия, иначе бы ему в подобающее время домой не добраться. Пришлось пообещать прийти снова в ближайшее воскресенье, чтобы вместе позавтракать, а потом еще прогуляться…
Все вокруг знали, что для Рукоза нет большего наслаждения, чем водить гостей по своему поместью. Он обожал выставлять свои богатства напоказ, но по крайней мере с Таниосом его намерения к этому не сводились. В первый раз, возможно, так и было, но при следующих встречах, отягощенных долгими терпеливыми объяснениями, особенно когда дело доходило до червоводен, источающих нестерпимое зловоние гниющих червей, тут уж чувствовалось не бахвальство, не простая кичливость, юношу окружали новой для него заботой, которая не оставляла его равнодушным.
Асма часто их сопровождала в этих прогулках. Иногда Таниос протягивал ей руку, помогая пробраться сквозь колючий кустарник или перепрыгнуть через лужу; там, где террасы возделанных полей были окружены не слишком высокими бортиками, она так же, как мужчины, прыгала с одной на другую, а приземляясь, упиралась руками в грудь отца или цеплялась за плечо Таниоса. Не более чем на мгновение — время, которое требуется, чтобы не потерять равновесия, закрепиться на ногах.
Юноша воспринимал все это не без удовольствия, но, возвращаясь домой, то бишь к Столтонам, больше об этом не задумывался. Он редко обращался к этой девушке даже с кратким словом и избегал засматриваться на нее, ему казалось, что в противном случае он обманул бы доверие гостеприимного хозяина. Не потому ли, что, как однажды обмолвился пастор, «речь шла о таком обществе, где высшее уважение к женщине состоит в том, чтобы ее не замечать»? Хотя мне представляется, что со стороны Таниоса это было в основном следствием юного возраста и застенчивости.
